16.01.2010 - Воспоминания Андрея. Глава 5. Солдатская кухня

Минут за пятнадцать до назначенного приёма пищи дежурный по батальону уже начинал подходить к окну, чтобы определить, не пора ли командовать на построение.

Верной приметой предстоящего обеда считалось появление около крыльца в столовую дежурного по полку офицера. Увидеть его было не сложно, со второго этажа нашего расположения весь полковой плац просматривался как на ладони, да и трёхэтажная казарма, правую половину которой мы занимали, находилась ближе других к столовой.

Правда, иногда дежурный по полку запаздывал, а то и вовсе не приходил на своё привычное место, поэтому особой необходимости выглядывать в окно не было.

И без этого, не услышать, как строевым шагом и с песнями маршируют на обед другие подразделения, мог только глухой.

Но всё же испытывать свою судьбу, а также терпение комбата или начальника штаба наряду по батальону совсем не хотелось. Что майор Масленников, что капитан Иванов не любили нерасторопных бойцов и, замешкавшись с объявлением обеда, да ещё попав им под горячую руку, можно было остаться дежурить и на вторые сутки.

Да и самим солдатам не очень нравилось заходить в столовую в числе последних подразделений, когда уже и пища остыла, и на соседних столах беспорядок; всем напротив, хотелось попасть первыми, в этом был даже некий азарт, вот и посматривал наряд по батальону в окно, чтобы поскорее дать команду строиться.

Наконец, по всем признакам установив, что уже пора, дежурный - сержант или рядовой - дневальный громко и задорно выкрикивали:

-Пе-е-ервый батальо-о-он! (небольшая пауза) Стро-о-ится на обе-ед! (в вариантах: на завтрак, на ужин).

Надо сказать, что согласно поговорке, война войной, а обед по расписанию, в нашей полковой столовой приём пищи редко задерживался даже на пять - десять минут; чаще, наоборот, начинался немного раньше назначенного времени. Иное дело танковая директриса или учения. Там, случалось, обед запаздывал и на час, и на два, а иногда и на более длительный срок.

После объявления наряда по батальону вся казарма приходила в движение. В каждой роте офицер или прапорщик повторяли ту же команду, например:

- Первая рота! Строиться на обед!

Обычно, к этому времени все солдаты уже успевали закончить какую бы то ни было работу, почистить сапоги, помыть руки и в целом привести себя в порядок.

По команде старшего каждое подразделение строилось в своём расположении в две шеренги для проверки личного состава. Если кого-то не было на месте, на поиски посылался солдат из его же экипажа, а вся рота терпеливо ждала их возвращения. Отсутствие бойца неизвестно где более пяти, максимум - десяти минут даже в своё свободное время считалось в нашем батальоне едва ли не самоволкой. На такие отлучки было установлено правило: решил куда-то сходить, в чепок ли, в библиотеку или к другу в соседнюю казарму, обязательно предупреди кого-нибудь из своей роты и скажи, где тебя искать.

Не идти на приём пищи вместе со всеми, хотя бы кто и не хотел есть - не разрешалось, и лишь дежурный и дневальные, подменяя друг друга, посещали столовую по одиночке. Если же весь батальон был в общеполковом наряде, а это случалось достаточно часто, когда мы находились не в полевых условиях, а в расположении части, каждый вид наряда, например, караул или патруль по гарнизону, питался в одно и то же время со всеми, но по своему особому распорядку. Подробнее об этом я расскажу в главе Наряды.

Наконец, последний задержавшийся боец под неодобрительное шушуканье товарищей прибежал и встал в строй, всех ещё раз пересчитывали, и офицер или прапорщик давали команду на построение около казармы. Выйдя на улицу, роты строились снова, но уже не в две шеренги, а в колонну по три.

Следует заметить, что полчаса до завтрака, обеда и, реже, ужина, равно как и само передвижение в столовую командование нашей части находило прекрасной дополнительной возможностью для отработки различных приёмов строевой подготовки.

В нашем «показушном» 29-ом гвардейском Идрицком танковом полку строевые смотры проводились достаточно часто, и внимание им уделялось не меньшее, чем самой боевой выучке.

По этой причине некоторые подразделения ещё минут за тридцать-сорок до времени обеда выходили на плац и отшлифовывали те или иные упражнения, после чего, уже не заходя в казарму, направлялись на приём пищи. Другие взвода и роты, которые строились непосредственно перед обедом, шли к столовой тоже не по кратчайшей прямой, а сделав небольшой крюк, с тем чтобы немного удалившись, торжественным маршем и с песней пройти через весь плац.

В первых рядах колонны, независимо от ранжира, маршировали младшие командиры, за ними, выстроившись по росту, остальные солдаты. Командовал всеми обычно один из сержантов, но случалось, что выполнял эту обязанность и прапорщик - старшина роты или какой-нибудь командир взвода (лейтенант или старший лейтенант).

- Первая рота, Песню-ю Запе-е-Вай! - давал команду старший примерно на середине плаца.

Как правило, в каждом подразделении предпочитали исполнять свою любимую, «фирменную» песню, хотя бывало по-всякому. Всё же, в нашей роте первого танкового батальона чаще всего пели эту:

Напишет ротный писарь бумагу,

Подпишет ту бумагу комбат, - начинал голосистый запевала и остальные, чеканя подковками шаг, подхватывали:

Что честно, не нарушив присягу,

Два года отслужил солдат.

В некоторых вариантах исполнения последние две строчки каждого куплета повторялись.

Авторы слов и музыки этой песни неизвестны, и, как у всякого народного произведения, незначительных различий в её тексте и мелодии множество. Обычно до столовой мы успевали спеть только три первых куплета, но для тех, кому интересно, я привожу эту песню целиком и в том виде, какой чаще других мне приходилось слышать в нашем полку.

Стою я на широком перроне

Повсюду суетится народ,

А кто-то в пассажирском вагоне

О доме, о родном поёт

Служите, не скучайте, ребята,

Пусть рельсы как струны звенят.

Не ждите сослуживцы солдата,

Два года отслужил солдат.

И вот уж родная сторонка

С рассветом навстречу встает.

И вижу, меня ли девчонка

Вон там, у перрона ждет.

Два сердца снова вместе прижаты,

И слезы скатились из глаз.

Родная, дождалась ты солдата,

Уволен солдат в запас.

Дежурный офицер стоял около крыльца в столовую и с пристрастием оценивал строевую выучку и вокальное исполнение солдат и, даже не столько их, сколько громкоголосость и усердие марширующих. Если же пение или строевой шаг ему не нравились, то уже у самого входа в столовую он жестом приказывал нерадивому подразделению вернуться на исходную позицию и повторить торжественное выдвижение на приём пищи. Отлынивать было бесполезно, иначе строевая подготовка на плацу могла продолжаться всё время обеда.

Наконец, дежурный по полку пройден, и рассыпающаяся колонна солдат поднималась по широким ступенькам крыльца.

Входя в помещение, все снимали головные уборы.

Столовая нашего 29 -ого танкового полка была огромной, но, несмотря на это, одновременно вместить всех обедавших она не могла, поэтому подразделения питались в две смены, а дежурство по столовой относилось к числу самых грязных, тяжёлых и изнурительных нарядов. Слева при входе в столовую была отгорожена кухня, справа возвышался невысокий подиум. В дни больших праздников на нём располагался духовой оркестр нашего полка и весь обед, сотрясая стёкла столовой, исполнял с него бравые марши и разнообразные военные мелодии. За подиумом строго как по линеечке тянулись, если я не ошибаюсь, четыре или пять рядов, число столов в них варьировалось от двадцати пяти до тридцати.

За каждым подразделением был закреплён свой ряд и свои столы, которые на протяжении многих лет не менялись. За одним столом размещалось по шесть человек. Солдаты старших призывов обедали своими компаниями, молодые - где уж и с кем придётся, но обычно все располагались на своих привычных и постоянных местах, хотя порою, в пределах своей роты случались и перемещения.

Без команды старшего, не то что начинать обедать, даже садиться было запрещено. Сначала вошедшие в столовую вставали за свои столы, и офицер или прапорщик командовали, допустим:

- Первая рота, приступить к приёму пищу! Или:

- Приступить к раздаче пищи! Встречался и такой вариант:

- Раздачу пищи начать!

Все усаживались, и только раздающий, обычно самый молодой из шестерых, сидевших за столом, стоя наполнял все тарелки супом и лишь после этого садился сам. Он же раздавал второе и наливал чай. Компот, как правило, уже был разлит по стаканам нарядом по столовой.

Офицеры и прапорщики питались в столовой изредка, но если такое случалось, то усаживались они отдельно, ближе к выходу, около сцены.

Главным и единственным столовым прибором для всех блюд были алюминиевые суповые ложки; вилки, чайные ложки, а уж, тем более, ножи нам никогда не выдавались. Ложкой ели и суп, и кашу, а обратным концом её, обыкновенно, намазывали масло на хлеб. Тарелки мы получали только суповые, в них же потом накладывали и второе. Хотя так поступали не все. Служил у нас один «гурман» - оригинал, который заполнял свою тарелку супом, сразу же туда добавлял кашу, а затем с прекрасным аппетитом уплетал всю эту неописуемую мешанину.

Приём пищи продолжался 15-20 минут. Пообедавшие раньше других не могли просто так подняться и уйти из столовой. Лишь по команде старшего, например:

-Первая рота, приём пищи окончен! - все вставали со своих мест.

Кастрюли и чайники оставлялись на столах, а тарелки, ложки и стаканы относили в окно приёма грязной посуды и только затем направлялись к выходу.

Уносить с собой в казарму еду или, хотя бы даже хлеб или сахар, считалось дурным тоном. И офицеры, и прапорщики запрещали подобное и говорили, что от продуктов, хранящихся в тумбочках, могут расплодиться мыши и тараканы. Старослужащие - те вообще считали такое кусочничество ниже своего «дедушкиного» достоинства и всегда наказывали за подобные поступки неопытных молодых бойцов.

Да и наряд по столовой бдительно следил на выходе, правда, не за выносом еды, а за тем, чтобы солдаты вместе с ней не своровали что - либо из посуды. В случае недостачи, например, тарелок или стаканов возникали большие сложности при сдаче дежурства следующему подразделению.

Из посуды неизменно пропадали ложки, которые в полевых условиях - на учениях и на стрельбище, нам обычно не выдавали.

Чем там есть - никто из командиров не задумывался; ешь, хоть щепкой, если заранее не подсуетился, говорили они, поэтому для такого случая каждый солдат запасался сам, а попросту воровал из полковой столовой ложку и всегда хранил её при себе.

Выйдя на улицу, все снова надевали шапки или пилотки, строились в колонну по три и теперь уже отяжелевшие, без песни и, не так старательно чеканя шаг, как до обеда, прямиком направлялись в свои казармы.

Что же касается самого питания, то в нашем полку было оно неплохим. Особенно это почувствовалось после учебной части в городе Бердичеве Житомирской области, где мы, откровенно говоря, голодали, и голодали не только потому, что у молодого солдата аппетит всегда лучше, чем у старослужащего.

Конечно, в первые дни службы армейская пища и в рот не лезет; после домашнего питания думаешь, как же ЭТО возможно есть, а потом - голод не тётка, аппетит появляется, да не просто аппетит, начинается настоящий жор. Причина его и в заметно возросших физических нагрузках, и в стрессе, вызванном резким изменением условий жизни и, я бы ещё добавил, в неумении молодых солдат рационально распределять свои силы и с минимумом затрат килокалорий выполнять максимум работы.

Давно замечено, новичку всегда сильнее хочется есть, чем старослужащему. Не только потому, что его больше «гоняют», или «дедушка» взваливает на него всё самое тяжёлое. Зачастую, и делают они одинаково, но опытный боец при этом выкладывается значительно меньше: какую-то работу он уже выполнял и имеет навык, во время другой улучил момент передохнуть, а на третьей сам сообразил, как похитрее и с минимальными усилиями справиться с подобным заданием.

По всей видимости, в солдатском, как и в любом деле не только сила нужна, но и техника. Это, как подъём с переворотом на турнике. Смотришь иногда на какого-нибудь бойца - ну, настоящая гора мышц, мускулы валунами так и перекатываются, вместо паровоза поставь - вагон утащит, а перевернуться на перекладине - увы, ни разу не может: раскраснеется весь, распыхтится, а толку - никакого. А другой - щуплый, на вид слабый, мускулов - вообще никаких, куда ему вроде бы до предыдущего, так нет, вертится на турнике, как пропеллер. Да потом ещё спрыгнет, отряхнёт руки и спросит: «Ну, как, этого достаточно? Если что, я ещё столько же могу».

Или взять такое ежедневное солдатское занятие, как пришивание подворотничка. Так называемый «дух» не раз вспотеет, пока с этим делом управится, пожалуй, ещё и не с первого раза пришьёт, как следует, пальцы все иголкой исколет, да вдобавок просидит, уткнувшись носом в гимнастёрку, не менее получаса. Обычный же, так сказать, среднестатистический «дедушка» подобную работу выполняет за какие-то пять - семь минут, как бы вообще, между делом, успевая ещё и телевизор смотреть, и с товарищем разговаривать. Поэтому и устаёт меньше, и, соответственно, аппетит не так нагоняет, как молодой боец.

В нашем батальоне некоторые «дедушки» ближе к концу службы суп уже не ели, второе - от случая к случаю, чай попьют с хлебом и всё - сыты, до следующего раза хватает.

Так вот, даже учитывая всё вышесказанное о различиях в аппетите молодых и опытных бойцов, питание в ЦГВ было намного лучше, чем в Бердичевском среднем танковом полку. Одно из самых сильных и ярких впечатлений курсантского периода моей службы, это беспрестанное чувство голода и такое же непреодолимое желание выспаться. Сейчас, по прошествии двух десятков лет, даже непросто вспомнить, что мучило нас сильнее, скорее всего, они одолевали нас с равной силой и одинаковым постоянством.

Столовая в учебке располагалась в приземистом, сумрачном, дурнопахнущем помещении. Кормили в ней из мятых алюминиевых мисок какой-то мутной похлёбкой, вперемешку с огромными, плохо проваренными капустными листьями. Бердичевские повара, как мне кажется, бросали кочаны в котёл целыми или, в лучшем случае, лишь разрезав их пополам. Ещё вспоминаются разномастные кружки с отбитой эмалью, соломенного цвета безвкусная жидкость, называемая чаем; да что говорить, даже хлеба досыта на всех не хватало.

Но в конце лета 1986 года и такой столовой не стало; закрыли её на ремонт, а за казармой поставили полевую кухню, где и готовили, и грели воду, чтобы мыть посуду. Для солдат же поблизости столовой на скорую руку соорудили навесы, под которыми мы питались из котелков до самой отправки в Чехословакию.

В тёплую и сухую погоду было под ними ещё ничего, а вот осенью, особенно в ненастные дни, удовольствия оказалось мало. Помнится, дождик моросит, сквозь многочисленные щели навеса за шиворот капает, а на длинных дощатых и уже потемневших столах растекаются между котелками лужицы воды.

В самом начале Бердичевской службы пришлось нам сопровождать на ЖУЦ (Житомирский учебный центр, на нём находилась танковая директриса) какие - то картонные коробки. Сержантов в кузове автомобиля не было - они сидели в кабине, и мы из любопытства надорвали упаковку одной из коробок. Оказалось сливочное масло. Наказания боялись страшно, всё-таки после присяги и двух недель не прошло, но голод нас истязал, голод высасывал наши желудки, и мы не выдержали и стали штык-ножами отрезать куски масла и есть. Уже и не лезет, но мы всё - равно едим, про запас, да едим.

На наше счастье, воровство сливочного масла сошло нам с рук, но, даже несколько дней спустя, один вид его вызывал у нас рвотный рефлекс.

Как-то, уже после армии, разговорился я с одним сослуживцем по учебке. Он с юмором вспоминал, как в единственном за курсантские полгода увольнении в город купил три килограмма пряников, ел их до самого вечера и удивлялся, как же раньше не замечал и не понимал, какое же это объедение - самые обычные мятные пряники.

Ещё из Бердичевских воспоминаний. Пешая дорога из полка на БУЦ (Бердичевский учебный центр, там тоже располагалась танковая директриса) проходила около какой-то пекарни. Мы просто захлёбывались, мы давились слюной: божественный, благоухающий, пьянящий - любые эпитеты бессильны передать аромат того свежего хлеба, что разносился на всю округу. Если сержанты- «буквари» были в хорошем настроении, один из них уходил за ворота и приносил нам две-три ещё горячие буханки чёрного, а иногда, и белого хлеба. Мы разламывали их на куски и, растягивая удовольствие, наслаждались дымящимся, обжигающим мякишем и кисловато- горькой и хрупкой коркой. Кажется, такого вкусного хлеба я не ел никогда в жизни.

Иное дело Чехословакия. В первый же день «в войсках» здешняя столовая приятно поразила нас светом, простором, длинными ровными рядами столов, а также чистотой и опрятностью, но более всего - не угадаете: фарфоровыми тарелками и такими же фарфоровыми стаканами. Называли их почему-то полуфaрфоровыми с ударением на третий слог. Пища тоже не равнялась с Бердичевской: и суп съедобнее, и во втором попадалось мясо, и, о чудо, чай сладкий. Хлеба мы получали даже с избытком, поэтому он нередко оставался на столах - в Бердичеве такого почти не случалось.

Иногда на учениях, а порою и в нашей полковой столовой нам выдавали вместо привычного, буханочного хлеба - чешский. Серого цвета, по составу, скорее всего, ржано-пшеничный он напоминал обыкновенные караваи, только имел вытянутую форму и весил раза в два-три больше; как мне кажется, около двух с половиной килограммов. Главной особенностью таких караваев было наличие в них изрядного количества то ли тмина, то ли аниса, поэтому нам, не привыкшим к подобному обилию пряностей, уже через пару дней его употребления хотелось обычного чёрного или белого хлеба, и только чтобы без всяких «семечек».

Хлеб для всего полка нарезал хлеборез - постоянно занимающийся этим делом солдат срочной службы. Место хлебореза считалось «тёплым», а работа достаточно лёгкой, не требующей ни большого напряжения сил, ни особых знаний, умений или навыков. Зачастую в хлеборезы назначали тех военнослужащих, кто проявил свою полную непригодность в качестве танкиста, мотострелка, артиллериста или солдата другой «боевой» специальности. Но и в хлеборезке такие «бойцы» умудрялись как-нибудь образом, да опростоволоситься или травмироваться: то сломают что-нибудь, то поранятся, а случалось, и вовсе обрежут палец хлеборезной машинкой.

Помимо этого каждое утро нам полагалось по 20граммов сливочного масла в виде маленького цилиндрика величиной чуть меньше современной пластиковой коробочки от фотоплёнки типа «Кодак». Штамповкой таких цилиндриков занимался один и тот же солдат - маслодел. Должность его была даже более престижная, чем у хлебореза и вожделенная для многих. Не то, что дружба - простое шапочное знакомство с маслоделом позволяло иногда рассчитывать на дополнительный кусочек масла. Но тёплое место быстро развращало маслоделов и тянуло их на разные ухищрения, чтобы уменьшить вес масла в порции. Все эти способы не отличались большим разнообразием: обычно маслоделы уменьшали объём цилиндрика, засунув в штамп какую-нибудь пластинку - прокладку, или же каким-то, только им известным способом взбивали масло, чтобы в нём оставалось побольше пустот с воздухом. Рано или поздно подлог обнаруживался, и маслодел навсегда прощался со своей замечательной должностью.

Не помню, кажется с января 1988 года, а может и раньше, вместо одной утренней двадцатиграммовой порции масло стали выдавать дважды в день: 15 граммов утром и столько же вечером. Цилиндрики укоротились на четверть, но, самое удивительное, это вызвало замешательство среди некоторых старослужащих. Хотя про неформальные армейские традиции, существовавшие в нашем полку, я собирался написать в другой главе, про одну расскажу сейчас.

За сто дней до приказа министра обороны об увольнении в запас наши «деды» (старослужащие солдаты и сержанты) начинали обратный отсчёт времени. Ежедневно различными способами они фиксировали, сколько до этого приказа осталось служить. Дополнительно на эту же стодневку все они налагали на себя довольно- таки забавный, с некоторым сакральным подтекстом пост. Он состоял в том, что по будням каждый «дедушка» добровольно зарекался употреблять в пищу масло и жертвовал его одному из молодых солдат, как правило, «черпаку» - члену своего же танкового экипажа, причём отказываться молодому солдату от масла «дедушки» было не принято.

Так происходило шесть дней в неделю, но в воскресенье «дедушкино» масло «черпак» не трогал, напротив, в воскресенье он сам отдавал «дедушке» и свое масло, и полагавшиеся в этот день каждому солдату два вареных вкрутую яйца. Это продолжалось до опубликования приказа, после чего «пост» прекращался, и всё возвращалось на прежние места.

Какой смысл имела эта традиция, сказать сложно. Скорее всего, дедушкам хотелось как-то ещё, дополнительно обратить внимание других на значимость приближения такой знаменательной даты, как формальное окончание их службы. За одним, немножко поморить себя, чтобы после приказа посмаковать всю «мужественность» своего масляного воздержания.

Офицеры прекрасно знали об этой традиции, но не воспринимали её как какое-либо нарушение. Не помню ни одного случая, чтобы хоть раз, хоть кто-нибудь из них воспрепятствовал подобному проявлению «неуставных взаимоотношений».

Так вот, после того, как стали выдавать по две порции масла в день, среди «дедушек» возникла оживлённая дискуссия, какое масло жертвовать во время стодневки: утреннее, вечернее или то и другое. Твёрдые «дедушки» настаивали, что уж если отдавать, то отдавать оба. «Дедушки» - оппортунисты соглашались лишь на утреннее или вечернее. Споры были нешуточные, единого мнения не выработалось, традиция оказалась расколота.

Апогеем всего этого диспута стала история, когда двое «дедов», прослужившие вместе и дружно почти полтора года, напрочь рассорились и не разговаривали друг с другом уже до конца службы.

Что касается варёных яиц, которые мы получали по воскресеньям и в дни больших праздников, как, например, День танкиста или 23 февраля, то многие употребляли их в пищу тоже, не абы как, а по-особенному, по-армейски. Белок яиц добавлялся в кашу, а желток смешивался со сливочным маслом и намазывался на белый хлеб. Съеденные таким образом яйца казались вкуснее и значительно полезнее для солдатского организма.

Помимо вышеперечисленных, к числу больших праздников относились ещё 9 Мая - День Победы и 7 Ноября - очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. По таким знаменательным событиям непременно устраивался праздничный обед. Кроме двух варёных яиц, которые являлись обязательным атрибутом всех выходных и праздничных дней, готовился повкуснее и помяснее суп, обычно гороховый, а на второе не использовались простецкие крупы, типа пшёнки или перловки, а приготавливалось что-нибудь эдакое, загадочное и с гордым названием, например, рагу. Конечно, до настоящего рагу армейской картошке с мясом было так же далеко, как мне до звания генерала, но всё же мы и этому были очень рады.

Вместо чая в такие дни обязательно давали компот или кисель, а к ним ещё в придачу какую-нибудь булочку или пряник. Ну и, не следует забывать про духовой оркестр, который, как я уже говорил, оглушительно трубил и бил в литавры всё время приёма пищи.

По случаю Нового года торжественного обеда в нашей полковой столовой никогда не организовывалось. В каждом подразделении офицеры сами решали, как праздновать это событие, и праздновать ли его вообще. Так, в мой первый армейский Новый год с 31 декабря на 1 января 1987 года весь наш танковый батальон заступил в общеполковой наряд, а нашей роте и вовсе «повезло» - дежурить в столовой. Там уж не до веселья было. Помню, еле живые пришли мы из столовой в первом часу ночи и сразу же легли спать.

На другой день после сдачи дежурства никто из ротных или батальонных командиров не только ни предложил как - то отпраздновать это событие, но даже не поздравил солдат и не пожелал им хотя бы успехов в службе или, формальности ради, в боевой и политической подготовке. Мало того, ни один из офицеров даже не заикнулся, дескать, закончился 1986 год, наступил 1987 или что-нибудь в этом роде.

Вот так и прошёл для нас тот праздник: что был Новый год, что не было.

Поэтому накануне следующего 1988-ого года всем нам показалось весьма удивительным и неожиданным, что наши офицеры сами выступили с инициативой встретить его приход за накрытым столом.

Все три танковые роты батальона плюс взвод обеспечения отдельно собирали по сколько-то крон с каждого человека. В чепке закупались печенье, конфеты, газировка и прочая бакалея.

31 декабря после ужина солдаты переоделись в парадную форму одежды, и каждое подразделение накрыло принесённые из Ленинской комнаты столы в своей части батальонного расположения.

Офицеры и наш старшина-прапорщик за общий стол не садились. Ротный и кто-то из взводных поздравили всех с наступающим праздником, пожелали всяческих благ и ушли к себе в кабинет. Перед этим они не забыли напомнить, что если произойдёт какое-то ЧП, а упаси Бог, у кого-то окажется спиртное, это мероприятие будет последним послаблением в нашей серой солдатской службе.

Само празднование, вернее чаепитие продолжалось до половины первого ночи. Помню, все шутили и хохмили, рассказывали правдивые истории и небылицы из армейской и гражданской жизни и фотографировались кем-то принесённым фотоаппаратом. «Дедушки» пили чай на брудершафт с «черпаками», бойцы разных национальностей братались друг с другом, и такая на несколько часов установилась атмосфера солдатского братства, что и, спустя восемнадцать лет, я вспоминаю это скромное застолье без шампанского, мандаринов и других непременных атрибутов новогоднего торжества, как один из самых светлых праздников моей жизни.

Всё же вернёмся к нашим армейским будням.

Помимо прочего довольствия, не помню, каждый ли месяц, но достаточно регулярно некурящим солдатам выдавался кусковой сахар - рафинад по одной килограммовой упаковке на человека. Курящие же получали по несколько пачек самых дешёвых сигарет без фильтра, типа «Охотничьих», «Гуцульских» или «Северных».

Курева, как правило, до следующей выдачи не хватало, поэтому нуждающиеся докупали его по мере необходимости самостоятельно.

Зато сахара всегда оказывалось в некотором избытке: в нашей роте многие бойцы не курили, так, например, в моём экипаже только в один шестимесячный период был курящий механик-водитель, да и тот брался за сигареты лишь изредка.

К тому же несколько раз, не помню, по какой причине, то ли курящие чем-то прогневили комбата, то ли возникли проблемы с поставкой сигарет, но сахар выдавался всем без разбора. Чай же в столовой был достаточно сладким и в дополнительном подслащивании не нуждался, ну, разве что самые сладкоежки добавляли в него по кусочку-другому. И, хотя часть сахара мы использовали на учениях и на Мимони, всё же весь его не съедали и нераспечатанные пачки, чтобы добру не пропадать, складировали в танковых ЗИПах. Некоторые упаковки лежали там годами, и нередко про них забывали и вспоминали лишь тогда, когда из-за конденсата или случайно попавшей воды они раскисали, и спрятанный рафинад обнаруживался почти что в виде сиропа.

Поварами в нашей столовой из поколения в поколение служили выходцы с Кавказа или Средней Азии. Возможно, у командования полка существовало твёрдое убеждение, что все солдаты из тех регионов уже родились или с шампуром, или с поварёшкой в руках.

На практике же каких-то особенных, да и неособенных кулинарных изысков с их стороны мы не наблюдали: обычная казённая пища достаточно среднего уровня: где-то недосоленная, где-то пересоленная, временами недоваренная, местами пережаренная. Я полагаю, поставь на место этих кашеваров солдат из Прибалтики или Белоруссии, Украины или России, да, по большому счёту, откуда угодно, результат оказался бы не хуже, хотя, наверное, и не лучше.

Но давно известно, если уж армейское начальство что-то втемяшит себе в голову, переубедить его почти невозможно или это под силу только более высоким воинским чинам.

Вообще, повара считались аристократией столовой и одними из самых обеспеченных солдат полка. Всегда при деньгах, одетые далеко не по форме к остальным бойцам относились как патриции к плебеям.

Но всё же, несмотря на некоторую избранность своего положения, друзей и земляков они не забывали и подкармливали их за счёт общего котла: то передадут им тарелку с мясом, то поспособствуют что - либо украсть из продуктов, например, тушёнку, масло или чайную заварку. Ходили слухи, что сворованную таким образом картошку особо изобретательные старослужащие жарили по ночам на утюгах, закрывшись в какой - нибудь каптёрке.

Конечно, не от голода они это делали и не потому, что слишком уж большими любителями картофеля являлись, а так, видимо, казалось им интереснее: и картошка вкуснее, всё-таки сам готовил, и никто тебя не торопит с едой, и ощущение появляется, что ты уже не в армии, а на гражданке.

Собственными глазами готовку на утюгах я не видел, поскольку в нашем батальоне подобных экспериментов на моей памяти не случалось.

Своими блатными и сытными местами повара дорожили и перед увольнением в запас старались передать их «по наследству», желательно землякам. Может быть поэтому, чтобы лишний раз своим неуставным видом не мозолить глаза офицерам, особенно из штаба полка, в обеденном зале они почти не показывались, а обычно сидели в различных подсобных помещениях на кухне.

С поварами была связана скандальная история, когда выяснилось, что кое-кто из них ночью, то ли раз помылся, то ли постоянно моется как в ванных в огромных котлах для приготовления пищи. Не помню, как наказали этих любителей водно-кухонных процедур, но инцидент постарались замять и не выносить сор из избы.

В полевых условиях: на танкодроме, стрельбище или на учениях питание менялось, и менялось в худшую сторону.

Пищу туда доставляли в зелёных двадцатилитровых металлических термосах, но до того, как она доходила до нас, видимо, в результате утряски или проливки, а, скорее всего из-за обычного разворовывания исходных ингредиентов, становилось её значительно меньше, и была она остывшей, и качества, безусловно, худшего, чем в нашей полковой столовой.

Когда еды привозили мало или с задержкой, солдаты говорили, что их заморячили (с ударением на я) или собираются заморячить. Этот армейский неологизм, видимо от слова -морить, как раз и означал - оставить без питания или с недостаточным его количеством.

-Ты что, слоняра, заморячить нас решил, - негодовали «дедушки», если, допустим, молодой боец пролил по оплошности из термоса половину чая.

Иногда возможности доставить нам горячую пищу не было вовсе, например, во время учений или передвижения по железной дороге. В таких случаях выдавался сухой паёк, состоящий из консервов с хлебом или серыми безвкусными галетами.

Конечно, в каждом боевом танке и так постоянно хранились сорок пять банок консервов из расчёта по пятнадцать штук на человека, но использовать их без разрешения офицеров запрещалось.

Мало того, старшина или взводные регулярно проверяли наличие этих банок, и если у кого-то их не доставало, то со всего экипажа удерживалась из зарплаты определённая сумма на восстановление необходимой комплектности.

Консервы иногда воровали, и всякий экипаж, приходивший в боксы, едва ли не первым делом открывал ЗИПы, доставал банки и, пересчитав их, снова укладывал на прежнее место.

Армейские консервы этикеток не имели, по форме напоминали обычные гражданские банки со сгущенным молоком и состояли из перловой или гречневой, реже рисовой каши с говядиной, бараниной или свининой. Солдаты тех национальностей, у которых традициями или вероисповеданием не принято есть свинину, с удовольствием меняли это мясо на банки с кошерной пищей.

Случалось, что обменивать было не на что, к тому же, сложно определить, какое мясо в банке, пока она не открыта. Не будешь же все их откупоривать.

Конечно, немало бойцов без особых религиозных мук употребляло «нечистую пищу», изредка встречались те, кто не ел свинину ни при каких обстоятельствах, но зачастую дело происходило так.

- Бахтияр, будешь консервы?- говоришь своему механику-водителю.

- А что, опять свинина, другой мяса нет, - с кислым видом спросит он.

- Не-а, Бахтияр, больше нет ничего

- Тогда не буду, командир, нельзя, Аллах не разрешайт.

Проходит час, второй:

- Ну что, Бахтияр, будешь есть или нет?

Молчит Бахтияр, не отвечает

- Смотри, загнёшься от голода, когда ещё другую-то еду привезут

- Ну, давай, командир,- хмуро вздыхает он и нехотя ковыряет кашу со свининой.

На другой день Бахтияр ел точно такую же кашу уже с аппетитом, а во время следующих учений и не спрашивал, какое там, в консервах, мясо.

Рассказывали, что в полевых условиях некоторые подразделения, кроме всего прочего, обеспечивались ещё и дополнительным пайком, состоявшим из копчёного сала, сгущёнки и других продуктов чехословацкого производства. Мы такой доппаёк не получали ни разу, только слухами о нём и питались, но, совершенно достоверно, в соседнем 295-ом мотострелковом полку, по крайней мере «допсало», на Доупове выдавали.

Крупы для солдатского котла использовались разные, но самой нелюбимой, что в консервах, что в полковой столовой была перловка. Едва ли какая-нибудь солдатская каша имеет хоть одно уничижительное прозвище, а перловая, так ещё и несколько: и «лошадиной - то радостью» её называли, и «дробью 07». Правда, перловкой нас нечасто «мучили», самая распространённая для нашего стола была гречка; некоторые солдаты в шутку жаловались, что наелись гречневой каши до конца жизни.

В те годы в обычных советских магазинах гречневая крупа, как и многие другие, привычные сейчас продукты, была большим дефицитом, и наши родители радовались за нас, что в армии мы едим в избытке такую пищу, какой они не могли накормить нас на гражданке.

Но не столовой единой жил солдат нашего полка.

Слева к этой самой столовой примыкал небольшой пристрой, а в нём располагалась чайная, так называемый солдатский «чепок».

Ах, уж этот, чепок, чепок, наш славный полковой чепок!

Сказочный остров изобилия в бескрайнем и опостылевшем океане первых и вторых блюд и долгожданный оазис на краю асфальто-казарменной пустыни, неизменный соблазн истратить последние кроны и вечно манящий мираж будущей мирной жизни!

После того, что мы видели в учебке, здешний чепок казался нам каким-то чудесным сосредоточием разных вкусностей и вкусных разностей.

От запылённой Бердичевской чайной хорошо запомнился лишь классический общепитовский агрегат для разлива соков. Он представлял собой штатив, на котором крепились три вытянутые стеклянные ёмкости с краниками внизу. Да и то, в лучшем случае были заполнены только два из этих трёх перевёрнутых конусов; чаще всего сильно разбавленными, тёплыми и одинаково кислыми соками; каким-нибудь, яблочным или яблочно-сливовым.

Выбор бакалеи тоже не отличался разнообразием и свежестью. Как-то раз купили мы там молочные коржики, но они оказались настолько чёрствыми и затвердевшими, что всякий, пытавшийся их раскусить, рисковал обломать себе зубы.

И какой контраст здесь, в ЦГВ, в 29-ом полку!

Слева от входа в полумраке небольшого помещения располагались пять-шесть простых столиков с обычными стульями. По другую сторону тянулась незамысловатая барная стойка, а за ней на красиво оформленных стеклянных стеллажах сверкали и переливались яркими обёртками десятки сортов невиданных в те времена в Советском Союзе конфет, шоколада, печенья, вафель, соков. Продавалось здесь и сгущенное молоко в тюбиках, как из под зубной пасты; неземного вкуса сосиски с полусладкой чешской горчицей так и манили своим ароматом, а сколько виднелось других яств, которые простой солдат не успел бы перепробовать и за весь срок своей службы, да чего здесь только не было.

Тихо играла музыка. Занавешенные плотными шторами окна едва пропускали свет и придавали всему интерьеру интимную атмосферу. В глубине зала за лёгкой занавеской сидели два солдата из наряда по чепку, а между барной стойкой и стеллажами лениво расхаживала, а ещё чаще, развалившись на стуле и изнывая от скуки, смотрела телевизор продавец-бармен, молодая, но не слишком красивая и ухоженная женщина лет двадцати пяти - тридцати. Всем своим видом она показывала, как ей надоел этот чепок, эти пёстрые конфетные фантики и такие однообразные солдатские физиономии.

- Когда же этот бесконечный день закончится, - было написано на её утомлённом от безделья лице. Офицер бы что ли, хоть какой-нибудь заглянул, так нет, одна солдатня.

За всю службу в ЦГВ, не считая поездки в Прагу, мне довелось увидеть ближе нескольких метров лишь трёх женщин: бармена из чепка, нашего полкового библиотекаря и артистку эстрады Клару Новикову, которая однажды выступала в солдатском клубе. Не все были на её концерте, поэтому многие бойцы за два года лицезрели «вживую» не более двух представительниц прекрасного пола. Говорили, что ещё в медчасти служили женщины, но я туда ни разу не попадал, поэтому ничего определённого сказать не могу.

Посещение чепка - какое же это было удовольствие: именины души и праздник желудка, даже наряд по чепку считался едва ли не поощрением. Мало того, что работы здесь на двоих солдат было всего ничего (в их обязанности входило лишь протирать столы да мыть пол), так ещё большую часть дня чепок пустовал - посетителей обычно приходило немного, и занятыми оказывались один - два, от силы, три столика.

К тому же, очень часто от ушедших, особенно от офицеров, оставались распечатанные и недоеденные пачки печенья, вафель, конфет, недопитые пакеты сока. Солдаты, как правило, после себя ничего не оставляли за исключением тех редких случаев, когда собиралась небольшая компания, и отмечалось какое-нибудь событие, например, день рождения. Тогда два или три стола составлялись вместе, и именинник угощал своих товарищей. Подобное празднование почти никогда не продолжалось более 20-30 минут и проходило тихо и без всякого шума. Конечно, ни о каких алкогольных напитках не могло быть и речи.

Не перестаю удивляться, когда читаю воспоминания солдат из других полков и гарнизонов ЦГВ. Один пишет (правда, речь у него идёт не о чайной, а о полевых условиях), водку мы не пили, так как стоила она сорок две кроны, а предпочитали трешняк (черешневое вино) по семнадцать крон, который для нас(!!!) гнали чехи.

В нашем батальоне и слова - то такого, ТРЕШНЯК, никто не слыхивал, а уж тем более, не знал расценок на какое бы то ни было спиртное. А что касается самого чепка, я и не помню, продавались ли в нём вообще какие-нибудь алкогольные напитки, хотя бы даже для офицеров.

На остальное же цены в чайной были вполне доступными даже для рядового солдата, а уж, тем более, для сержанта. Так младший сержант, командир танка, имевший самую низкую, третью классность получал, кажется, около 185 крон в месяц, со второй классностью уже 205, а с первой где-то в пределах 225 крон. По тогдашнему курсу 1 рубль приравнивался к 10 кронам, но следует иметь в виду, что в конце 80-ых покупательная способность чешской денежной единицы была достаточно высокой.

На эти же 200 крон в Чехословакии можно было приобрести гораздо больше товара и намного лучшего качества, чем на эквивалентные им 20 рублей в Советском Союзе. Конечно, механики - водители и наводчики орудий получали раза в два, в два с половиной меньше командиров танков, но и они несколько раз за месяц могли сходить в чайную. Если я не ошибаюсь, десяти - пятнадцати крон на одного человека вполне хватало, чтобы весьма таки неплохо перекусить, но всё же большинство бойцов нашего батальона не слишком часто посещало чепок.

И дело даже не в том, что регулярно часть денег приходилось тратить на различные расходные материалы: зубную щётку и пасту, нитки, иголки, подшивочную ткань, ваксу, бумагу, ручку, лезвия и тому подобное. Во-вторых, а по значимости, наверное, и в главных, почти все солдаты копили деньги на дембель. В гарнизонном магазине, располагавшемся вблизи нашего полка, за копейки по советским меркам продавались богемское стекло, хрусталь, трикотаж и, даже ходили слухи, хоть я и не видел своими глазами, кроссовки и спортивные костюмы «Адидас» и «Пума».

Юному поколению, которому не довелось жить в те недавние и теперь уже кажущиеся настолько далёкими времена, сложно даже представить, каким дефицитом были подобные товары в обычных, не столичных магазинах Советского Союза.

Да что там кроссовки и спортивные костюмы; многие солдаты с удовольствием покупали в Чехословакии самые обычные подтяжки для брюк и везли их как ценный подарок своим родным и близким. В последние годы «развитого социализма» в некоторых советских городах и сёлах каких - то заурядных подтяжек, и тех было так просто не купить. А здесь, бери - не хочу, лишь бы кроны имелись, а крон, увы, крон - то всегда не хватало.

Кроны для дембеля - вот постоянная причина воровства денег и воровства из-за денег. Даже «дедовщина» в нашем полку, сильно зажатая и ограниченная «уставщиной», и та в значительной степени вращалась вокруг дембельских крон.

Встречались, конечно, и «бескорыстные» издевательства старослужащих над молодыми солдатами просто лишь из садистских наклонностей некоторых «дедов», признаюсь, и такое случалось, но в большей степени «дедовщина» у нас проявлялась в отбирании или выманивании у новичков денег.

Хотя это и не оправдывает «дедушек», но, безусловно, в структуре самого солдатского жалованья была заложена определённая несправедливость. Получалось так, что, допустим, рядовой «дед» - наводчик орудия получал лишь 70 крон, механик- водитель 105, а только что прилетевший из учебки младший сержант командир танка - все 185. При этом успехи экипажа во многом зависели не столько от молодого командира, сколько от опытных наводчика или механика - водителя.

- Слушай, «дедушке» надо помочь, - потихоньку говорили «слону» или «черпаку» где-нибудь в укромном месте дембеля. Как ему без подарков домой ехать. Ты станешь «дедушкой», тебе тоже помогут. А сейчас что, сейчас если будешь помогать, тебе-то ещё, знаешь какая выгода? Тебя уже пальцем никто не посмеет тронуть. Если возникнут какие проблемы, сразу обращайся к своему «деду», он всё разрешит.

Порою, самые хитрые старослужащие шли на весьма тонкий психологический ход. Как только прибывших в ЦГВ вчерашних курсантов распределяли по боевым машинам, свежеиспечённый «дедушка» тут же приглашал «слона -черпака» из своего экипажа по-приятельски в чепок. Конечно, у молодого глаза разбегались от бакалейного изобилия: и попробовать хочется, и крон-то нет - не выдавали ещё.

А щедрый «дед» по плечу хлопает, подбадривает: -Не стесняйся, «зёма», заказывай, я угощаю. А кроны - что, кроны - ерунда. Бери, бери - какой разговор, потом сочтёмся.

Сидят они за столом, и «дедушка» сначала вокруг да около, а потом так потихоньку, полегоньку к этому же подводит: мол, традиция есть такая, не нами установленная, не нам и нарушать: ты мне поможешь, тебе потом другие помогут, и всё в том же духе.

Молодому и отказать неудобно, вон его «дед» - как родного принял, на равных разговаривает, угощает как друга, и расплатиться самому за сосиски и конфеты нечем, кроны-то пока не получал.

А откажись, кто его знает, как всё может обернуться: этот уговаривает помочь, а другие без уговоров отберут, да ещё, пожалуй, изобьют. К тому же, на самом деле: традиция не им заведена, и друзей у него здесь пока ещё нет, и помощи ждать ему неоткуда, и так далее, и тому подобное. И зачастую, взвесив все за и против, молодой солдат соглашался на такое предложение, надеясь, что деньги, отданные им вначале, к нему же обратно и вернутся в конце службы от другого «слона» или «черпака».

Поскольку танковые экипажи в нашем полку комплектовались военнослужащими разных сроков призыва, например, наводчик орудия - боец прослуживший полгода ( «черпак»), командир танка - солдат после года службы ( «кандед» - кандидат в деды) и механик водитель после полутора лет в армии - ( «дед»), то «помогали» молодые кронами, обычно, «дедушкам» из своего же экипажа.

Хотя встречались и исключения. Если в состав экипажа входил офицер, а «дедушки» не имелось, молодой солдат «помогал» «деду» из аналогичного офицерского экипажа, где, напротив, не было «черпака». Иногда «помощь» оказывалась по национальному или земляческому принципу. К слову, один грузин из нашего батальона «помогал» своему земляку вообще из другого подразделения и даже из соседней казармы.

Бывало, что молодой солдат набирался смелости и отказывался «помогать»«своему» «дедушке». Тогда остальные «деды», объединившись, начинали ему угрожать или оказывать давление в той или иной форме, так сказать «чморить».

В некоторых случаях кроны у него просто отнимались, хотя подобный неприкрытый разбой был очень рискованным в тех подразделениях, где преобладала «уставщина», и офицеры по мере своих возможностей и потребностей жёстко боролись с таким наглым и откровенным отбиранием денег.

Если, например, в нашем батальоне об этом узнавал ротный, комбат или начальник штаба, то провинившийся «дедушка» запросто мог отправиться домой и вовсе с пустым чемоданом. Справедливости ради и для создания более полной картины отмечу три существенных обстоятельства, имевшие место, по крайней мере, в нашем подразделении.

Во-первых, значительная часть, сложно сказать сколько, но, наверное, больше половины «дедушек» или вовсе не вымогали деньги у молодых

солдат, или последние так или иначе увиливали и не платили им. Во-вторых, те «слоны» или «черпаки», кто всё-таки «помогал» «дедам», зачастую делали это не регулярно, а от случая к случаю, иногда всего один раз за всю службу.

И, наконец, в третьих, большинство «дедов» всё же предпочитало не использовать физическую силу, а старались выманить заветные кроны уговорами, угрозами или обманом. Например, попросить в долг и не отдавать, отговариваясь пустыми обещаниями.

Очень часто деньги могли просто выкрасть, когда неискушённый в армейских нравах боец оставлял их в карманах гимнастёрки во время утренней зарядки, умывания или посещения в бани. Об армейском воровстве, чрезвычайно распространённом в нашем полку, я подробно расскажу в отдельной главе.

В конце 80-ых, насколько мне известно, борьба с вымогательством крон велась по всей советской группировке войск в Чехословакии, и главный удар её был направлен против дембелей. Возможно, командование полагало, раз деньги у молодых отбираются ради наполнения дембельских чемоданов, а содержимое их легко проверить, то следует ввести ограничения на вывоз.

Ходили слухи, будто бы в штабе ЦГВ даже существовали списки вещей с указанием их количества, которые разрешалось вывезти в СССР одному дембелю, а в них регламентировалось всё - от наборов богемских стаканчиков до женских платков и флаконов одеколона, причём общая стоимость вывозимого не должна была превышать, кажется, двух или трёхмесячного солдатского жалованья.

Большинство солдат подобные ограничения считали верхом несправедливости. Некоторым их них довелось за время службы помогать грузить имущество уезжавшим в Советский Союз офицерам. Они видели и потом рассказывали своим товарищам, что у командиров контейнеры ломились от знаменитого чешского хрусталя, одежды, обуви, других дефицитных товаров.

А простой боец, получавший зарплату в десятки раз меньше самого младшего офицера и вынесший на своих плечах во столько же раз большие тяготы армейской службы, не имел права вывезти, как мне помнится, более одних наручных часов, двух коробок шоколадных конфет, двух флаконов одеколона и так далее. Да ещё надо было уложиться в рамки скудного трёхмесячного солдатского жалованья.

И хотя наши танкисты никогда не считались особенно «зажиточными», как какие-нибудь свинари, повара или кочегары, у многих и на трёхмесячную зарплату не набиралось вещей, но сам факт каких-либо ограничений казался многим оскорбительным, да и все эти разговоры о досмотрах и проверках сильно действовали дембелям на нервы.

Не знаю как в других, но в нашем подразделении увольнявшиеся в запас бойцы сначала строились в расположении казармы, где их проверяли ротные или батальонные командиры. В некоторых случаях досмотр носил формальный характер; строгость его очень сильно зависела от того, какие отношения сложились у солдата со своими офицерами или прапорщиком.

- Я те-е устрою дембель, - любимое предупреждение командиров провинившимся бойцам на любом периоде их службы.

Это означало, что проверять тех перед отправкой будут особенно тщательно, и не только содержимое чемоданов, а начнут цепляться ко всяким мелочам и в одежде, и в чём угодно. Заставят, например, распарывать чересчур ушитый китель, или доставать вкладыши из погонов, или срезать не совсем уставные пуговицы. Да мало ли, что может прийти в голову изощрённо придирчивым офицерам; при мне одному солдату приказали вырвать из дембельского альбома рисунок обнажённой девушки, так как это, дескать, порнография.

Не все командиры воплощали потом свои угрозы в жизнь, но встречались среди них и такие злопамятные и мстительные, как замполит нашего батальона капитан Горлунов (кстати, какая выразительная фамилия для замполита), который специально поджидал момент увольнения, приходил и, вспомнив какую-нибудь провинность полуторагодичной давности, изводил дембеля всяческими придирками.

Ещё, в качестве запугивания, офицер мог пообещать какого-нибудь злостного нарушителя дисциплины отправить на дембель в «золотом эшелоне». Ходили слухи, что таких штрафников специально не будут включать в списки на рейс самолёта, продолжая, сколько возможно долго «мариновать» в полку, и только затем, когда улетит последний дембель, всех их соберут на один поезд и медленной скоростью повезут в Советский Союз.

Конечно, большинство проштрафившихся солдат надеялось, что до «золотого эшелона» у них дело не дойдёт, но вот того, что офицер может каким-то образом затормозить их отправку домой или повредить на дембеле, опасались очень многие.

После проверки в казарме увольнявшиеся в запас шли в парк боевой техники и до посадки в машины предъявляли свои чемоданы уже представителям полкового начальства. Тех, как мне кажется, больше всего волновало, чтобы солдаты не «прихватили» с собой что-либо из армейского имущества: какой-нибудь шлемофон или парочку патронов «на память».

Но самый серьёзный и безжалостный досмотр происходил на военном аэродроме Божий Дар, куда дембелей отправляли на крытых зелёным брезентом «Уралах».

По рассказам очевидцев, в каждое увольнение там разыгрывались настоящие драмы. Из года в год передавалась история об одном дембеле, который правдами и неправдами копил деньги всю службу, экономил кроны на всём, даже в чепок почти не ходил и под конец не стал покупать мелочёвку, а повёз домой только два спортивных костюма - себе и брату. Во время последнего обыска на Божьем Даре у него потребовали один костюм отдать; то ли не

разрешалось вывозить одному человеку два костюма, то ли не укладывались они в рамки трёхмесячного жалованья. Солдат стал уговаривать проверяющего пропустить оба костюма, но тот был непреклонен.

- Ну, тогда ни вам, ни мне, - сказал дембель и на глазах у офицера разорвал в клочья один из костюмов.

Помимо содержимого чемоданов проверяющие на Божьем Даре особенно строго следили, соответствуют ли дембельские нагрудные значки записям в военном билете. Не секрет, что многие солдаты носили такие знаки не по заслугам, например, «гвардию» в негвардейских частях или, как минимум, с завышенной классностью или разрядом ВСК.

Так, в нашем подразделении наводчиков первого класса было па пальцам пересчитать, но при этом большинство дембелей- танкистов прикрепляло на грудь значок с цифрой «1» и, более того, с буквой «М», что значит МАСТЕР. Настоящих же, а не липовых «мастеров» в первом танковом батальоне я не знал ни одного за всё время службы.

Подобная ситуация была и со значком ВСК (военно - спортивный комплекс). Посмотришь на строй увольняющихся в запас - все спортсмены-перворазрядники, а проверь на деле - половина и на третий разряд не сдаст.

Ярче других «грудь в орденах» сверкала у дембелей из обслуживающих подразделений. Может быть, специфика службы на них так повлияла или какие-то другие причины, но им, как мне кажется, не было разницы, что нацеплять, лишь бы значков висело побольше.

С улыбкой вспоминаю, как один дембель-свинарь ко всему прочему и многочисленному прикрепил себе на грудь здоровенную самодельную блямбу из бронзы, сверкающую как слиток золота и символизирующую ЦГВ, и ещё один значок, обозначающий, сколько : успешных(!) прыжков(!) с парашютом(!) он сделал. Конечно, во время досмотров все значки «не по заслугам» изымались, поэтому их хорошенько прятали, а потом снова возвращали на прежние дырки.

Но я едва не перешёл к иной главе моих воспоминаний, поэтому возвращаюсь к Божьему Дару.

Когда я сам увольнялся в запас, и меня обыскивали около взлётного поля, я был свидетелем, как какой-то солдат упрашивал других, незнакомых ему дембелей положить на время досмотра к себе в чемодан одну из коробок конфет. Будто бы она превышала разрешённый лимит, и её могли отобрать.

Ещё запомнилось, как недалеко от меня офицер изъял у какого-то дембеля замотанные в полиэтилен и спрятанные в тюбике с зубной пастой наручные электронные часы. Как он догадался там проверить - ума не приложу.

В те времена именно такие хронометры: с подсветкой, двенадцатью мелодиями, будильником и ещё какими - то незамысловатыми по нынешним временам функциями являлись чуть ли не последним чудом часовой и вообще электронной техники и в советских магазинах, по крайней мере, в свободной продаже, не имелись.

В Чехословакии же их можно было приобрести сравнительно недорого.

И я тоже купил себе такие замечательные часы с серебристым браслетом, на лицевой стороне которых блестящими буквами было написано название фирмы- производителя «KESSEL».

По возвращению домой они являлись предметом моей гордости и два года служили мне верой и правдой, и шли довольно точно, а потом - потом сломались. Я тщетно пытался их отремонтировать в нескольких часовых мастерских.

Часовщики убеждали меня, что дешевле купить новые (в то время уже и в Советском Союзе появились подобные хронометры), а эти предлагали просто выкинуть на помойку; но разве им объяснить, что мне дорога не вещь, а память, память о годах юности, проведённых в ЦГВ и в Чехословакии.

Всё же, в конце концов, я приобрёл себе другие часы, но эти не стал выбрасывать, и вот теперь смотрю на давно потухший циферблат и вспоминаю то, что уже, кажется, забыл навсегда.

От ударов и царапин стекло новых часов предохраняла тонкая полиэтиленовая плёнка. Многие солдаты, чтобы подольше сохранить первозданный вид, не только не удаляли эту защитную плёнку, а ещё напротив, подклеивали её, если она отслаивалась по краям циферблата.

Особенно трепетно относился к своим часам один туркмен из нашей роты.

В любое свободное время он снимал их с запястья, внимательно изучал разнообразные настройки и с превеликим удовольствием слушал их пищащие электронные мелодии.

По вечерам перед отбоем он по несколько раз включал их, прикладывая часы к уху, после чего, широко и довольно улыбаясь, произносил: «Моя любишь» и снова надевал их на руку.

В нашем полку электронные часы появились, если я не ошибаюсь, с лета 1987 года и распространялись среди солдат полулегально; от кого они поступали - никто толком не знал, да и особенно не интересовался. Кто-либо из старослужащих, чаще всего каптёрщик, приглашал потихоньку всех желающих к себе в каптёрку и предлагал с десяток моделей. Нераспроданные экземпляры он возвращал поставщику.

Один раз я видел этого «коммивояжера». Он подошёл к нашей казарме откуда - то из-за столовой, где в те годы не имелось сплошного забора. Невысокого роста, худощавый, одетый во что-то серо-чёрное, он открыл такой же чёрно-серый дипломат. Россыпью и запечатанные в полиэтилен лежали в нём часы всевозможных моделей. На каждом пакетике была обозначена ручкой цена в кронах.

Помнится, особенно модными тогда считались часы с электронным табло, имитирующим обычные механические стрелки. Правда и стоили они раза в полтора дороже классических электронно-цифирных.

Сам же распространитель, как мне кажется, был или немым, или не говорил по-русски, хотя всё, что его спрашивали, он очень хорошо понимал, так как выражал своё согласие или несогласие кивком головы. Продав несколько экземпляров и увидев, что привлекает слишком большое внимание солдат, он поспешно закрыл дипломат, свернул за угол столовой и исчез в примыкающем к территории части лесном массиве:

::::::::::::::

Двадцать лет спустя. Далеко за полночь. На мониторе моего компьютера фотография Миловиц с высоты птичьего полёта. Вот и лесок, в который ушёл продавец часов:

А там, где пятнышко на дальнем плане, дислоцировался 29-ый Идрицкий танковый полк. В пятидесяти метрах 295 -ый мотострелковый.

Видно не совсем отчётливо, но казармы рассмотреть можно:

Другая фотография.

Наша полковая столовая:

Облезлый фасад, выбитые стёкла, открытые настежь двери:

Выломанные ступеньки, по которым мы когда-то поднимались и спускались по три раза в день:

А это наш плац. По нему мы маршировали в столовую, а сейчас он растрескался на сотни кусочков, пророс травой и деревьями.

Длинные тени безглазых казарм:

Мёртвая тишина и запустение:

Но я чувствую, как откуда-то из дальнего - дальнего далёка, сквозь толщу двух десятков прошедших лет стучат сапоги об асфальт.

Тук-тук: Тук-тук:

Я даже различаю слова песни:

«:Что честно, не нарушив присягу,

Два года отслужил солдат:» Тук-тук: Тук-тук:

Или это бьётся моё сердце:

Тук-тук: Тук-тук:

О, Господи, в какой жизни всё это было, в прошлой, позапрошлой или ещё раньше?

И может, не со мной это случилось, а с другим, таким же, как я восемнадцатилетним, наивным пацаном? И кто-то иной дышал этим воздухом, любовался этой сказочной страной и скучал по своей непутёвой и заснеженной Родине.

Но ведь это же был я.

ЭТО БЫЛ Я!

И я помню, я всё помню: и сипловатый зов горна на рассвете, и скрипучий лязг гусениц на туманной Мимони, и упругий хлопок пушечного выстрела, и звон вылетающего из башни поддона:

Вот только песня, песня, к сожалению, исчезает на переломе эпох и столетий, растворяется за горизонтом других, наверное, более важных событий и становится всё тише и тише:

« :Не ждите сослуживцы солдата

Два года отслужил солдат».