13.01.2010 - Весна 1968 года. Пражская весна в Одесском военном округе. (часть 1)

Коммунистическая пропаганда всегда тщательно скрывала от народа подоплеку тех или иных событий политической жизни. Армейская же пропаганда, помноженная на коммунистическую, целенаправленно оболванивала личный состав, дабы иметь возможность манипулировать солдатской массой в своих интересах. Поэтому ни из докладов политработников на занятиях, ни их официальной прессы мы не могли знать об истинных событиях, имевших место в Чехословакии весной 1968 года. То, что в последующие годы получило название «Пражской весны» в это время нам еще просто не доводилось до сведения. И потому события того времени в моей армейской жизни, как и в жизнях тысяч мои сверстников и сослуживцев, ровно ничем не отличалась от других, похожих один на другой дней, недель, месяцев. Те же монотонный армейские будни. Отличия замечались разве только в смене времен года и той форме, которую мы носили в соответствии с сезоном.

Итак, стояла прекрасная весна 1968 года. Ласково грело южное солнце. Отцветали абрикосовые и персиковые сады. Буйно белели цветом вишни и яблони.
С этими мыслями и блаженной улыбкой я пребывал рядом со зловонными бочками, в кои сваливались остатки мерзкой еды. Ею потчевали советских солдат в столовой. Тут же стояли горы грязной, в подтеках красноватого комбижира посуды. Конечно, если битые и гнутые алюминиевые миски можно было называть посудой. В двух потемневших и потрескавшихся ванных плескалась поддернутая жирной пленкой вода. Из нее торчали черенки ложек, черпаков и края мисок. Наличествовавшая в этой воде горчица должна была связывать жир и отделять его от посуды. Но количество жира настолько превосходило потенциальные возможности горчицы, что не связанный жир толстым слоем плавал на поверхности. Таким образом посуда, тщательно вымытая тряпкой под покровом этого жира, при попытке извлечь ее на поверхность, тут же покрывались тонким слоем мерзкой смазки.
Избавиться от этой напасти можно было лишь многократной сменой воды. Но именно в этом и была загвоздка. Воду в городок подавали лишь дважды в сутки: утром и вечером, да и то на короткое время. И еще одно препятствие стояло на пути к недостижимой чистоте. Количество посуды. Три человека, работавшие в тесноте и вонище задернутого паром помещения, были не в состоянии в промежутке от завтрака до обеда вымыть около полутора тысяч мисок, ложек, кружек и свыше трех сотен бачков для первого и второго. Я не говорю уже о многочисленной посуде с кухни, которую щедро подбрасывали нам жирные, сытые повара.
Но в мае 1968 года привычные для ремонтного периода заказы неожиданно изменились и работа становилась напряженнее день ото дня. В середине мая меня и моего напарника Сашу Белоусова, родом из Керчи, полностью освободили от нарядов. Посыпались заказы на крупные партии запчастей и деталей, которых мы раньше не делали. Тут были и сотни заготовок под отвертки, и пробки танковых баков, и тысячи шаровых опор грузовиков и многое другое. Обилие работы насторожило нас. Мы, как могли, пытались раздобыть информацию. Но единственным вразумительным ответом был: «Идет перевооружение дивизии. Старую технику передают в сибирские дивизии. Нас вооружают новыми танками и машинами».
Мы и прежде продавали списанные грузовики «в народное хозяйство», но такого количества вполне годных машин, еще никогда прежде нам не приходилось отдавать в колхозы. Обычно май месяц был завершающим в подготовке техники, которую вместе с личным составом направляли на уборку урожая. «На целину», как говорили у нас. Большинство водителей старались попасть в формировавшиеся батальоны. Ибо получали возможность вырваться из привычной рутины казарм и глотнуть воздуха свободы. Но в ту весну целинные отряды не формировали.
Слухи витали в воздухе и были один нелепее другого. То говорили о каких-то гигантских учениях, в которых будет принимать участие наша дивизия. Но это никого не удивляло, ибо и прежде мы, будучи участниками контингента стран Варшавского договора, принимали участие в маневрах объединенных сил.
Затем появились слухи о возможной передислокации дивизии якобы простоявшей на этой земле 10 лет. А это, мол, срок критический. Ведь наши предшественники простояли здесь столько же и ушли на подавление мятежа в Венгрии в 1956 году. Пожалуй этот слух был наиболее правдоподобным и ближе всего стоял к правде.
Нам с Сашей пришлось временно переселиться в цех. Мы уже не уходили отдыхать в казарму. Даже еду нам приносили сюда. Мы выматывались, ибо спали по очереди. Урывками. Здесь же в цеху. Там же ели и пили. Работать приходилось круглые сутки.
Именно там и тогда я приобрел радикулит. Потому что однажды свалился обессиленный и измученный недосыпанием, прямо на бетонный пол и проспал так несколько часов. Результат не замедлил сказаться и оставил память об этих днях на всю жизнь.
Практически в конце мая нас подняли ночью по тревоге и мы в течение 20 минут, согласно боевому расписанию, покинули расположение части. С собой захватили свой немудреный солдатский скарб. Машины, натужно ревя моторами, вытягивались на шоссе. Тесноватый мирок «летучки» давно и надежно был обжит. В кабине нашего 157-го ЗиЛа рядом с водителем занял свое место командир отделения. А мы с Сашей забрались в «будку» технички. Все здесь было знакомо и достаточно удобно. Переднюю часть занимал токарный станок. Над ним располагалось небольшое окошко, над которым в специальном приспособлении крепились автоматы. Вдоль бортов располагались массивные верстаки с многочисленными ящичками. В них располагался инструмент и приспособления. Но мы умудрялись распихать в этих тесных ячейках то, что считали необходимым для себя. Тут были немногочисленные запасы еды, табака и кое-какие личные вещи. В задней части кузова, рядом со сверлильным станком, в углу находилась печка-буржуйка. Она могла топиться на ходу. И тепло, которым она одаривала нас в холодные зимние вечера, создавало неповторимую обстановку уюта и походной романтики. В машине имелся пятикиловатный генератор, который работал от двигателя автомобиля и обеспечивал работу не только станков, но и освещение машины и прилагавшейся к ней палатки. Наличие этого генератора делало нашу машину привлекательной для всех. А нам придавала статус нужных ребят. Ибо благодаря ей мы могли предоставить всем желающим возможность бриться электробритвами в полевых условиях и смотреть по вечерам кино или телевизор. В ночное время, когда открывались двери или окна технички, свет автоматически переключался на синий светомаскировочный цвет. При полном же освещении кузова окна плотно закрывались шторами из черной ткани.
Судьба нашего 88 отдельного Ремонтно-восстановительного батальона (сокращенно – ОРВБ или рембата) была такова, что при выводе из расположения части он совместно с санитарным батальоном, составляли арьергард дивизии. Мы замыкали любую колонну, ибо должны были в полевых условиях выполнять для техники ту же роль, какую выполнял по отношению к людям санитарный батальон. Мы возвращали в строй боевые машины. Дарили им новую жизнь.
После нескольких часов пути мы остановились. Захлопали дверцы автомобилей. Послышались голоса. Мы с Сашей спрыгнули на землю. Отдых закончился. Начиналась трудная работа по расстановке машин, их маскировке. Полигон, на который мы прибыли, представлял бескрайнее поле, сочно зеленевшее молодой весенней травой. Тут и там эту зелень беспощадно перерезали разбитые колеи с отпечатками гусениц танков и пестрившие рубчиками колесной техники. Ни деревца, ни кустика. Одно слово – танковая директрисса.
Предстояла более чем утомительная работа по рытью капониров. В них должны были поместиться наши 15-тонные монстры - технички. Только тут и ощутили мы, что каждая из них имела до трех метров в высоту. Этих слонов предстояло скрыть в земле под маскировочными сетями.
По боевому уставу на эту работу выделялось 8 часов. И все это время руки экипажа не выпускали лопат, кирок и ломов. Водители и сержанты в подобной работе участия не принимали. Они должны были отдыхать. Ведь мы отдыхали в пути.
Описывать все прелести выпавшей нам с Сашей работы мне не хочется. Кто служил - поймет. Но если подобный труд оправдан в боевых условиях, где от искусной маскировки порой зависит жизнь, то в мирное время это было прямым издевательством. Тем более, что из процесса исключались два потенциальных исполнителя. В боевой обстановке им бы подобное и в голову не пришло. Ведь их жизнь, как и наша, напрямую зависела от того, как скоро и искусно она будет выполнена. И еще - я очень подозревал, что после каторжного труда нам двоим предстояла ночка без сна. Кого же еще ставить в караул, как не экипаж. А наутро начнется работа. И она вновь ляжет на наши плечи. Водителю останется только сладко спать в кабине или под машиной. В зависимости от времени года.
Мы прерывались всего два раза: на обед и ужин. К вечеру работа была завершена. Машину загнали в узкую щель капонира. Она уперлась бампером в еще влажный срез грунта и замерла. Мы с удовлетворением отметили, что горизонтальное положение выдержано достаточно хорошо. Значит в работе станков не будет затруднений, не будет и риска быть травмированными. Это радовало.
Перекурив, мы осмотрелись. Вокруг нас уже обустроился городок. Справа организовали рем-площадку для танков ребята из первой роты. Они заканчивали установку ангара-палатки. Хозяйственный взвод уже установил палатку-столовую. Мы отужинали там, правда без столов, сидя на земле. Чуть дальше красным крестом на фоне белого круга выделялось хозяйство нашего санинструктора - старшины Мержева.
Небо уже подернулось фиолетовой дымкой и аппетитно розовело закатной корочкой на горизонте. Высыпали и заморгали первые звезды.
Мои предчувствия меня не обманули. Меня поставили в наряд. Хорошо, что хоть удалось попасть в первую смену. Это значит, что стоять мне в карауле в мои любимые часы - до 2 ночи. И в эту майскую ночь впервые не было так тягостно для меня это назначение. Весна властно стучала в мое сердце. Было о чем подумать и помечтать.
На следующее утро, коль скоро это было первое утро на полигоне, работы выпало немного. И мы с Сашей могли разрешить себе немного расслабиться. Неспешно мы привели в порядок инструмент, проверили и погоняли генератор. Запустили станки. Все работало нормально.
Неожиданно в машину вошел наш командир - лейтенант А. Фель. Он критическим взглядом окинул помещение и, увидев, что мы ничем не заняты, рассвирепел. Он метался по тесноватой летучке, как дикий зверь. Заглядывал в ящики и за станки. Было ясно, что он пытается найти к чему придраться и не находит. И это бесило его еще больше. Наконец, не найдя повода для придирок, он грубо и резко запретил нам покидать машину без его ведома. Резко повернувшись, он вышел.
Мы стояли озадаченные. Если покидать помещение нельзя без его разрешения, а он сам ушел, получается, что мы просто арестованы. Ибо для получения разрешения уже необходимо было выйти на улицу. Конечно же мы понимали, что приказ нелеп до глупости. Думаю, что понимал это и сам лейтенант. Но такой уж это был человек.
Некоторое время нас не беспокоил его запрет. Но по прошествии непродолжительного времени, сидеть без дела, когда на улице была весна и так сияло солнце, нам надоело. Я вызвался сходить за водой.
Прихватив танковый бачок с завинчивающейся крышкой, я спрыгнул на землю. Огляделся. Лейтенанта А. Феля поблизости не было. Я прошел еще несколько шагов по направлению к кухне, возле которой стояла цистерна с водой. Никого. Постепенно напряжение покидало меня и я начал беззаботно насвистывать мотивчик, вполне отвечающий погоде и моему настроению.
Мое фривольное состояние неожиданно прервал голос, раздавшийся почти над самым ухом. «Я же запретил вам выходить из летучки. Вы почему нарушили приказ? Я подвергну вас наказанию». И дальше в том же духе.
Я стоял, вытянувшись по стойке «смирно» и думал о том, что бы ему ответить. Наконец поток брани иссяк и лейтенант вопросительно уставился на меня, ожидая объяснений. И они не замедлили излиться.
«Дело в том, - сказал я, - что мы с рядовым Белоусовым решили привести в порядок станки. И при осмотре станины токарного станка обнаружили в ней небольшую трещинку. Погода стоит сухая и жаркая. Станина рассохлась и я побежал за водой, чтобы смочить ее и прекратить процесс разрушения». Все это я выпалил на одном дыхании. Не моргнув глазом. Потому что большей чуши нельзя было придумать.
Вначале А. Фель подавился воздухом, который он шумно заглотнул, лишь только я окончил свою тираду. Он пытался осмыслить услышанное и дать ему соответствующую оценку. При этом он не мог оказаться профаном и ударить лицом в грязь. Но, зная изворотливость своих подчиненных, он предполагал возможность подвоха. И в это короткое мгновение между вдохом и выдохом ему предстояло сделать правильный выбор. И он его сделал.
«Я так и знал, что вы своей безалаберностью доведете оборудование до поломки», - заорал он, выпучив свои и без того выпуклые глаза. – «Вы хоть понимаете, что подрываете боевую мощь подразделения!? Что вы работаете на руку врагам!?» И понеслось. В таком духе он мог говорить часами. Но на сей раз, очевидно сообразив, что длинные речи могут привести к непоправимым разрушениям чугунной станины, он заорал: «И вы еще стоите тут и разговариваете? А там гибнет оборудование!? Немедленно марш за водой! Я с вами потом разберусь!» И он резко повернувшись, зашагал на своих тонких и длинных ногах, всем своим видом, в особенности носом-картошкой демонстрируя мне свое возмущение.
Я прыснул и побежал за водой. Когда я рассказал о случившемся Саше, он упал на пол и долго дико хохотал. Такое не могло бы прийти в голову ни одному человеку. Так зло пошутить над бедным командиром мог только одессит, с его прирожденным чувством юмора.
Весть о происшедшем между солдатами батальона разнеслась быстро. И лейтенант А. Фель надолго стал предметом насмешек и пересудов в солдатской среде. А я на некоторое время приобрел ореол героя. Потому что таким способом этого мерзкого парня не учил еще никто.
И позже, почти до самого своего ухода из части, лейтенант на каждом занятии по боевой подготовке, неизменно упоминал эпизод с рассохшейся станиной, приводя его как образец халатности или нарочитой зловредности некоторых «лиц, подрывающих боевую готовность нашей доблестной армии».
Когда учения завершились, мы вернулись в наш городок. Но были странно удивлены тому, что в расположение части нас не впустили. Машины были поставлены в боксы, а нам пришлось устанавливать палатки и в них оборудовать свой быт. В казармы мы более не вернулись. Еду готовили в полевых кухнях. И хотя работать мы продолжали в стационарных цехах, на нашем стареньком оборудовании, казармы наши опустели. В воздухе висело напряжение и ожидание перемен.
И они не замедлили прийти. В первых числах июня разнеслось известие, что дивизия снимается со своих мести и грузится на эшелоны. Еще говорили о том, что нас переводят в Венгрию. Но никто не знал куда именно. И опять, как и при выезде на учения, мы были последними. Несколько дней мы ждали своей очереди на погрузку, переходя поочередно от состояния уныния в связи с предстоящим отъездом, к состоянию надежды на возможную отмену передислокации. Для многих старослужащих это был двойной удар, ибо они успели обзавестись в городе подружками, с которым регулярно встречались и вели почти семейную жизнь. Теперь приходила разлука.

И вот этот день наступил. Ранним утром мы в последний раз выехали из нашего городка. Теперь мы покидали его уже навсегда. И сердце невольно сжалось от ощущения разлуки. Перед глазами мелькали картины, казавшиеся теперь заманчивыми и прекрасными. Ибо так уж устроен человек, что все стабильное, пусть невеселое или враждебное, но привычное, становится милым и родным, если приходит время перемен.
На станции, расположенной в трех километрах от городка Болград, нас уже ожидали платформы. На них мы загоняли и крепили технику. Только тут мы увидели, какими огромными были наши летучки и оборудование. Две машины с трудом размещались на одной платформе. Приходилось устанавливать передние колеса на одну платформу, а задние - на вторую. В середину эшелона были прицеплены крытые грузовые вагоны, так называемые «теплушки», оборудованные для перевозки людей. Там были настелены дощатые нары и установлены брусья в раздвижных дверях. На них можно было опираться без риска выпасть на ходу.
Мы с Сашей попытались было устроиться в нашу летучку, но офицеры тут же пресекли эти поползновения. И хотя позже можно было свободно пробраться в машину и ехать в привычной и более комфортной обстановке, оказалось, что высота машин была таковой, что на виражах, когда платформа угрожающе кренилась, ощущение, что машины вот-вот перевернутся, отбило всякую охоту сбежать из «теплушки».
Я кое-как устроился на нижних нарах. Под голову положил противогаз, расстелил шинель и, накрывшись ее полой, заснул, как только эшелон тронулся с места.
Нам повезло. На все протяжении пути по Союзу мне ни разу не довелось стоять в карауле на открытых платформах, где ветер проникал в самые немыслимые уголки тела и постоянно знобил.
За двое с небольшим суток мы передвинулись в северо-западном направлении. Дорога породила много проблем. На бытовом уровне. Все, как один отказались от горячей пищи, чтобы не нести нарядов на ненавистной кухне. А потому питались исключительно сухими пайками. Пили сырую воду. Изредка удавалось добыть кипяток на редких и недолгих стоянках. Боялись отстать от эшелона.
Немало неудобств доставляло и отсутствие туалетов. Поэтому каждую остановку в пути использовали для отправления естественных потребностей организма с максимальной пользой. И тут уж не обращали внимания на мелькавших возле вагона женщин. Было не до них. А люди, все понимая, старались избегать пристального внимания к солдатским массам. Я впервые столкнулся с неписаными правилами глубинного людского благородства. В простых и естественных вещах.
Правда, никто бесплатно не угощал нас едой или табаком.
Через два дня поезд, замедлив ход, въехал на окраины большого города. Мы попытались узнать где находимся. Но в те годы сделать это по номерным знакам автомобилей было непросто. Нужно было иметь классификацию ГАИ по регионам: буквенную, не совсем такую, как сейчас. По речи людей, что появлялись и исчезали за стенами вагона, мы поняли, что находимся на Украине. И лишь проплывшее вдалеке обшарпанное железнодорожное здание с покосившейся ржавой вывеской, подсказало, что мы находимся в районе Львова.
Поезд заскрежетал тормозами и остановился. Судя по всему мы остановились в пригороде, потому что шпили и кресты Львовских церквей и костелов маячили далеко от нас. Раздались крики команд. Засуетились и бросились к машинам водители. Взревели, выплевывая клубы дыма, моторы машин, танков и самоходных установок. Мы вышли из «теплушки». Построились. После короткой переклички и проверки внешнего вида и амуниции, прозвучала команда: «По машинам!» И мы вновь оказались в своей техничке. Прильнули к окнам. Сколько интересного... Глаза и уши жадно поглощали все, проплывавшее за окнами. Было яркое солнечное утро. Конец мая 1968 года.
Львов обходили стороной. Но даже окраины города давали представление об этом старинном и культурном центре. Мне никогда не доводилось бывать тут прежде, но я мысленно дал себе клятву побывать во Львове. Позже. На гражданке. Побродить по его улицам. Прислушаться к говору старых лип на его улицах. Посидеть в тени его кленов. Послушать непривычную речь его жителей. Понаблюдать за ними. Еще одно несбывшееся желание в череде многих...
Колонна машин потянулась за город. Двигались медленно. Не более тридцати километров в час. Растянулись километров на пять. Вереница ревущих машин стала походить на огромную черно-зеленую змею, послушно повторяющую своим телом изгибы дороги. Вдали неясно голубели горы. Картина для нас, жителей равнины непривычная и любопытная. Но усталость брала свое. Покачивание машины, монотонный гул двигателя сделали свое дело. Мы задремали. Сколько длился этот сон - не знаю. Внезапная остановка вернула нас к действительности. Мы спрыгнули на землю. Разминали затекшие ноги. Курили. Оживленно окликали друзей. Нас не кормили с утра, когда выдали сухие пайки. Я сбегал к машинам хоз взвода за водой. Несмотря на то, что был конец мая, становилось жарко. Мучила жажда.
Остановка была непродолжительной. Офицеры, получив от комбата дальнейшие указания по маршруту, придерживая болтающиеся на боку полевые сумки и фуражки, бежали к своим машинам. Опять прозвучала команда «По машинам!» И вновь неторопливое перемещение в сторону гор.
Так с частыми и недолгими остановками к вечеру мы добрались до весьма живописного озерка. Машины съезжали с дороги и выстраивались вдоль деревьев на опушке леска. Пока водители устанавливали машины, мы с Сашей сбегали к озеру. Оно было довольно правильной формы и его берега не были заболоченны. Некоторые любители рыбалки уже доставали свои невесть каким способом сохраненные снасти и располагались вдоль берега. Офицеры на удивление не проявляли своего недовольства. Складывалась идиллическая картин некоего подобия пикника. А дополнила картину задымившая полевая кухня. Вскоре аппетитный запах гречневой каши с тушенкой заставил даже самых заядлых рыболовов бросить свое занятие. Расставили часовых. Я попал в их число. Но был даже рад этому. Новизна окружающего пейзажа, свежесть, исходившая от озерка и леса взяли меня в сладкий плен.
Ночь прошла без происшествий. Сдав свою смену сменщику, я улегся в гамаке технички и почти сразу же уснул. Немного досаждала духота в кузове летучки. Как никак, а в этой тесноте спали 4 человека. Окна были закрыты и зашторены светомаскировкой. Воздух поступал лишь сквозь маленькие отдушины да немного через трубу дымохода нашей печки.
Поутру, после непродолжительного завтрака, состоявшего из той же каши с тушенкой и чая, колонна возобновила движение. Мы проезжали через незнакомые села. Чистые и ухоженные добротные дома за высокими заборами. Глухие ворота. Множество распятий в селах и просто на дороге. Неизменный букетик цветов. Иногда горящая свеча. Меня заинтересовала надпись, которую я видел повсеместно над склоненной головой Христа. Ее содержание было мне непонятным. А спросить было не у кого. Магические буквы I.N.R.I. Лишь двадцать лет спустя мне было дано понимание их скрытого смысла. Надпись по латыни. «Iisus Nasarej Rex Iudeus.» «Иисус Назарянин, Царь Иудейский». Именно такая надпись на латыни, греческом и древнееврейском была прибита по приказу Понтия Пилата над распинаемым Христом.
В отворенных калитках или за заборами угрюмые настороженные лица. Надписи на Сельских Советах, реклама магазинов и афиши клубов выполнены латинскими буквами с завитушками. Узнаем, что они на мадьярском, польском либо чешском языках. В этих местах каждое село состоит из жителей определенной национальности. Официально же эти места принадлежат Украине, но Украиной здесь и не пахнет. Мы будто оказались на Западе.
Молчат люди на улицах. Молчим и мы. Настороженность рождает недоверие. Недоверие - неприязнь. Неприязнь - подозрительность. Подозрительность - враждебность. И ком начинает нарастать. Нашу беззаботность снимает как рукой. Суровеют лица ребят. Острее становятся взгляды водителей и старших машин.
Мелькают названия неведомых сел. Меняют друг друга города. Хуст, Свалява, Стрий. Изредка из-за поворота к нам подбегает бурная речушка. Шумит, петляет, бежит рядом. Потом также неожиданно отскакивает и прячется в лесу. Громыхают под колесами машин мосты. Под нами в бурных водах реки пару раз мелькали плоты со стоящими на них на широко расставленных ногах плотогонами. Как в кино.
Миновали город Хуст. К вечеру мы свернули с дороги и, проехав километров пять по грунтовке, остановились. Последовала команда спрятать машины между деревьями. Водители и старшие начали маневрировать. Мы осматривались. Перед нами, выгнувшись огромной дугой, до самой дороги раскинулась луговина. Ее замыкала подковообразная опушка леса. Дальше лес густел. Метрах в пятнадцати от опушки в лесу шумела неширокая речушка. Вода ее была грязной и несла на себе веточки, листья, мусор.
Первую ночь после ужина сухими пайками мы провели в машинах. Рыбаки и тут пытались наладить лов. Через час в их ведрах уже полоскалось довольно много рыбы. Разожгли костер и начали обмазывать рыбу глиной. Затем клали ее в костер под уголья. Закурили. Рыба пеклась. Из-под лопнувшей глиняной корки начал сочиться ароматный сок. Он с шипением заливал угли. Они на время подергивались чернотой, как бы закрывая алые глаза неведомого зверя, но потом жар вновь воспламенял угли. Таинственные глаза открывались.
В тот момент, когда вкусив дотоле неведомой нам по вкусу рыбы, мы настраивались на лирическо-туристский лад, подбежал рассвирепевший лейтенант А. Фель. Он брызгал слюной и что-то орал о противнике, который с самолета может засечь расположение нашей части. О потере бдительности. О нашей злонамеренной помощи врагу и так далее. Мы были ошарашены. Вот идиот. Ведь мы же в своей стране. Что он несет? Или он так заигрался в войну, что потерял чувство реальности? Мне всегда были непонятны и внушали опасение взрослые люди, что, как дети, выполняли свою роль в этой жизни, заигравшись и войдя в образ. Я не верю в искренность многих руководителей. Они напоминают мне детей, которые сами верят в то, что творят и что происходит вокруг них. А на самом деле все является лишь плодом их воображения. И игрой.

На следующий день начали установку палаток. И этот факт сказал нам, что мы задержимся здесь на некоторое время. В разгар работ нас неожиданно построили. Люди недоумевали. Никто не знал причин построения. Все выяснилось довольно быстро. По фронту стоящего батальона двигался наш комбат - подполковник В. Тумаев. Его сопровождал замполит майор Котов (та еще сволочь) и какой-то незнакомый старик в штатском. Судя по одежде это был пастух. Он подолгу задерживался у каждого из стоящих солдат и пытливо вглядывался в их лица. Процессия медленно продвигалась вдоль шеренги. Дойдя до конца строя, старик развел руками, как бы сожалея, что не нашел того, кого искал. Затем комбат что-то сказал ему, старик ответил. Они пожали друг другу руки, комбат отдал старику честь и проводил его к ожидавшему «УАЗику». Старика усадили в машину и закрыли дверцу. Машина уехала.
После этого подполковник Тумаев возвратился к строю и сообщил нам, что около двух часов назад двое солдат забрались в сторожку к этому деду и украли у него все имущество, включая запас сигарет, деньги и радиоприемник. На счастье это были не наши люди.
Мы разошлись и продолжили обустройство лагеря.
Так прошло несколько дней. Затем мы зажили привычной жизнью, освоив пространство, ставшее на некоторое время нашим домом. Жизнь входила в привычную колею. Учеба, работа, наряды и караульная служба. В этом даже была какая-то прелесть. Не каждое лето нам удавалось пожить в летнем лагере, в лесу, на природе. А в короткие часы отдыха мы разбредались по окрестностям, собирая грибы и ягоды. Но карпатские грибы отличались от грибов средней полосы своим видом. Я в те годы ничего в грибах не понимал и опасался есть их. Даже если другие ребята поглощали их в огромном количестве и с удовольствием, я испытывал какой-то мистический ужас и отказывался.
Неизвестность, витавшая над нашим пребыванием в Карпатах, порождала слухи. Нелепые и абсурдные, они, тем не менее, будоражили умы и вызывали горячие споры. А порой и серьезные опасения. Но самым устойчивым и похожим на правду был слух о предстоящей передислокации нашей дивизии на место постоянного базирования в Венгрию. Даже назывался город со странным и скабрезным именем Хаймашхер. Именно на последний слог мы и налегали, произнося его имя. Вызывало недоумение и споры расположение неподалеку от нас нескольких частей Болгарской народной армии. Говорили даже, что в лесу стоит целая дивизия. Никто не мог дать объяснения этому факту.
Однажды произошло событие, заставившее лагерь зажужжать и оживиться. На опушку леса к нашему лагерю ежедневно пригонял своих коров мальчишка из соседнего хутора. И в тот день, о котором речь, он привел своих питомцев и отпустил их пастись. А сам слонялся по лагерю. Подходил то к одной палатке, то к другой. Солдаты всегда угощали его из своих нехитрых запасов: то хлебом, то сахарком. А повар частенько кормил парнишку кашей из батальонного котла.
Наш отдельный спецвзвод занимался чисткой оружия. Занятие, не требующее напряжения и позволявшее находиться в помещении. Можно было даже сидеть на кровати. Для меня это время было сопоставимо с отдыхом. Я всегда любил оружие и люблю до сих пор. Ухаживать за ним - все равно, что совершать магический обряд ухаживания за любимой. Гладить ее, ощущая плавные изгибы тела, ее тепло и смирение.
Пастушок заглянул к нам в палатку. Мы улыбались ему навстречу и так, шутки ради, протянули ему незаряженный автомат. Понимали, что для мальчишки это заветная мечта: подержать в руках всамделишное оружие. Как он потом станет хвастать перед сверстниками своей удачей... Парень уверенно взял в руки оружие и вдруг сказал: «А чи хочете, дядьку, я зараз розберу цю штуковину?» Мы рассмеялись, понимая, что ему это не под силу и великодушно согласились. Но уже через минуту наше умиротворение сменилось тревогой. А еще позже перешло в откровенный испуг. Дело в том, что парнишка уверенными движениями не только разобрал автомат, но и уложился в регламент на эту операцию. Мы остолбенели. Стихли разговоры. Кто-то предложил: «А собрать сможешь?» Последовавшие за этим четкие и стремительные действия заставили нас замолчать. А парнишка как ни в чем не бывало вернул оружие владельцу и небрежно заметил: «У мого татка три таких вдома висять».
Вскоре после этого события в палатку командира батальона направилась делегация солдатских представителей. Дело в том, что на территории СССР нам, при несении патрульно-постовой службы, боекомплект не выдавался. Мы заступали на дежурства с неснаряженным автоматом и штыком-ножом на поясе. Считалось, что этого для нашей «рабоче-крестьянской» части вполне достаточно. Но эпизод с парнишкой заставил нас всерьез задуматься. И мы послали людей к командиру с просьбой внести изменения в существующую схему. К нашему удивлению, майор принял делегацию. Внимательно выслушал и после краткого раздумья приказал: «Впредь выдавать часовым по 10 патронов на человека. С соответствующим инструктажем. А машину, где хранилось вооружение и боеприпасы охранять по боевому расписанию».
Наша беспечность на ночных постах сменилась никем не насаждаемой бдительностью. Исчезло легкое дремотное состояние. Каждый шорох заставлял вздрагивать и напряженно вглядываться в темноту, которую то тут то там пронизывал мерцающий синеватый свет от фосфоресцирующих гнилушек. Частенько мы даже усаживались в кустах спиной к спине, расширяя таким образом зону обзора до 360 градусов.
Однажды июньским днем меня назначили в наряд на кухню. Я уже писал о своих непростых отношениях с лейтенантом А. Фелем. И он постоянно искал случая, чтобы унизить меня или укусить побольнее. Так было и на этот раз. Меня не просто определили в кухонный наряд. Меня поставили прислуживать «господам офицерам». Они ели за отдельным столом, изготовленным, как и солдатские, из сосновых бревен. И вот в тот момент, когда я мыл посуду, почувствовал, как под закатанным рукавом что-то защекотало мою кожу. Руки были мокрыми и я не смог почесать зудевшее место. А потому слегка прижал его в туловищу и попробовал вращательным движением потереть беспокоившее меня место о гимнастерку. Вслед за этим меня до самого мозга пронзила резкая боль и вспыхнуло в глазах. Инстинктивно дернув рукой, я выронил тарелку. Из-под руки на землю в корчах упала крупная полосатая оса. Через минуту рука начала пухнуть и синеть. А еще через 5 минут она потеряла чувствительность и подвижность. Боль была невыносимой. Я тщетно старался рассмотреть, не осталось ли в коже жало. Поднять руку или пошевелить ею я был не в состоянии.
Вызвали санинструктора - старшину Мержева. Он осмотрел меня, потер предполагаемое место укуса спиртом. Но ничего больше сделать не смог. Все видели, как наливалась отеком моя рука. Она превратилась в бревно. И продолжала угрожающе синеть. Мне приходилось прибегать к помощи правой руки, чтобы передвинуть странно неподвижную пульсирующую левую.
Меня освободили от всех нарядов и работ. Отвели в палатку и уложили. Несмотря на летнюю жару, меня бил озноб, сменявшийся приливами жара. Но температуры не было. В таком состоянии я пребывал три дня. Не мог ни есть ни пить. И только на четвертый день опухоль начала спадать и рука постепенно приобретала нормальный оттенок. А весь процесс выздоровления длился больше недели. Вот так я познакомился с лесными закарпатскими осами.
Весь период нашего пребывания в Карпатах оставил в моей памяти приятные воспоминания. Его не омрачили даже ненавидимые мною наряды. Ибо и ночные бдения в засаде или на посту приносили доселе неведомые впечатления. Край воистину прекрасный и благодатный.
Уже с наступлением августа заметным стало приближение осени. И, хотя было по-прежнему тепло, но все чаще нас накрывали дожди. А что такое дожди в полевых условиях могут понять лишь те, кто связан с пребыванием в палатке или шалаше. Кто знает, как трудно просушить намокшую одежду. Кто ощущает реальную разницу между временным непрочным жильем и таким надежным и прочным домом, из какого бы материала он не был изготовлен.
Мелкие и надоедливые дожди заставили выйти из берегов доселе мирную речушку, протекавшую в лесу. Она стала бурной, разлилась и угрожала стоявшим поблизости палаткам. Пришлось переносить наши брезентовые дома подальше, а в некоторых местах даже насыпать дамбы. Ставшие опасными и своенравными воды несли с собой взбаламученный ил, смытую в верховьях глину, множество листьев и веток. Даже небольшие деревья проплывали мимо нас, грозя небу скрюченными пальцами корней. Но самым отвратительным и опасным было множество змей, пытавшихся переплыть реку. Они извивались своими телами и поднимали над водой головы. Их несло, закручивало и швыряло из стороны в сторону. От этого змеи становились еще злее и могли броситься на человека в любую минуту. Я всю жизнь испытывал к пресмыкающимся страх и отвращение. Но прежде я видел их лишь по телевизору. Изредка в зоомагазине. А здесь мне пришлось увидеть этих неприятных тварей что называется лицом к лицу. И симпатии к ним эти встречи не добавили.
В редкие дни, когда дожди затихали на время, выглядывало яркое и по-летнему жаркое солнце. Лес начинал парить. Сохли кусты и деревья. Подсыхала и набравшаяся соком трава. Тянулись к небу грибы. А по ночам еще ярче светились мерцающим синим пламенем гнилушки. Мы собирали их, украшая ими свои головные уборы. Вставляли в рот, наподобие клыков и пугали друг друга страшным и нелепым своим видом. Разыгравшиеся взрослые дети в насквозь отсыревших и просоленных гимнастерках, с автоматами в руках…
В один из таких теплых солнечных дней перед обедом выпал час отдыха. Мы расположились вдоль притихшей на время реки. Кто-то читал, кто-то отгонял от берега надоевших змей. Несколько человек без азарта гоняли мяч. Я слонялся вдоль берега, не зная чем себя занять. Вернее, голова моя была занята мыслями и мечтами. Привычное и любимое занятие. Вдруг я заметил, что одной крупной змее удалось переплыть реку и выбраться на берег. Она торопливо пыталась отползти подальше к кустам, чтобы там скрыться. Но мелькнувшие желтые пятна у головы подсказали мне, что это уж. Матерый и старый. Я попытался не дать ему уползти в кусты.
Уж проявил завидное упрямство и ни в какую не хотел поворачивать. Но мне все же удалось заставить его ползти в нужном направлении. Он с завидным упрямством пытался свернуть с намеченного мною пути. Но я не разрешал ему сделать это. В конце концов терпение старого змея лопнуло. Он грозно зашипел. Поднялся на своем мощном теле и, раскачиваясь, принял угрожающее положение. Весь его вид говорил о решимости драться и умереть, но не подчиниться моей воле. И даже осознание того, что это всего лишь уж, заставило мои внутренности сжаться от страха и отвращения. Уж резко выпрямился и бросился на меня. Блеснула на солнце изогнутая лента его тела. С тяжелым стуком он упал на землю и повторил попытку атаки. Но я уже потерял интерес к своей забаве и дал ему возможность убраться восвояси. Чувство же омерзения не прошло. Оно еще более усилилось и закрепилось в моем подсознании.
Поздно ночью 17 августа 1968 года нас вдруг подняли по тревоге. С неба сыпал мелкий всепроникающий дождь. Он вползал струйками под плащ-платки, осыпал серебристой пылью стволы автоматов, стоял серой стеной в свете фар выставленных по флангам машин.
Комбат был напряжен и порывист. Сделали перекличку. В нашем спецвзводе не хватало командира взвода лейтенанта А. Феля. Он со своим однокашником, а теперь и сослуживцем лейтенантом (фамилии не помню), что командовал взводом в первой роте, уехали на машине в село. Там у них были девушки. Мы втайне злорадствовали, что теперь у нашего «шефа» будут крупные неприятности. За пропавшими послали машину. Комбатовский «газик». Через пол часа они предстали пред светлы очи командира. Но, вопреки ожиданиям, разноса не последовало. То ли майор отложил это на более позднее время, то ли что-то всерьез изменилось в нашем положении.
Еще раз сделали перекличку и зачитали приказ. Нам надлежало в течение часа сняться с места, не оставив после себя ничего, даже окурков, занять места в машинах согласно боевому расписанию и вытягиваться в колонну на дорогу. Закипела работа. Мы складывали наш нехитрый скарб. Снимали намокшие и ставшие жесткими, как фанера, палатки. Они противно холодили руки, прилипали к форме, добавляя неприятных ощущений и мокрого озноба. Из сложенных в кузовах палаток текли ручейки, собираясь вместе и просачиваясь сквозь уплотнения бортов.
Наконец мы забрались в кузов нашей технички. Привычно пахло маслом, железом, краской. Было прохладно. Нам с Сашей удалось затопить печку и немного обсушиться. В кузове стало тепло и уютно. Гораздо теплее и уютнее, чем было все это время в палатке. Однако, по неизвестным причинам нам почти никогда не разрешалось жить в машине.
После очередной проверки личного состава, машина взревела, вздрогнула и пошла. Сон сняло как рукой. Мы пытались хоть что-то рассмотреть в запотевшие окна, по внешней стороне которых стекали слезы дождя. Но мрак был плотным и вязким. Ни огонька, ни лучика света. Все как бы вымерло. Даже в селах, которые мы проезжали, все притаилось и насторожилось. Я курил. И огонек сигареты на мгновение освещал тесный мирок летучки, выхватывая из мрака загадочное и напряженное лицо моего напарника. Лишь на рассвете нам удалось немного вздремнуть. Сидя. Покачиваясь в такт движению машины и ударяясь головой при каждой ее остановке. Сон не принес отдыха. Скорее вымотал.

Весь день до позднего вечера мы продолжали движение. Опять мелькали незнакомые названия городов, городков, сел и хуторов. Неприветливые дотоле лица жителей, теперь провожали нас не только недобрыми взглядами. Вслед нам демонстрировались и откровенно враждебные жесты. Иногда слышались выкрики, посылавшие нас к смерти в лапы дьявола. Похоже было, что местные жители лучше нас знали политическую обстановку и место, куда нас посылали. мы же продолжали пребывать в блаженном неведении относительно места своего назначения. Как и прежде, все считали, что дивизия передислоцируется в Венгрию. И в этом неведении была немалая «заслуга» командиров и политработников. С одной стороны, они руководствовались соображениями соблюдения тайны, но с другой... Только годы показали истинную цену их лжи. Цену, за которую многие заплатили своими жизнями.