16.01.2010 - Воспоминания Андрея. Глава 12. Мода.

Солдатская мода не регламентирована ни одним Уставом. Создаётся и контролируется она самими бойцами, имеет бесчисленное множество тонкостей и нюансов, но всё же настолько органично слита с солдатским мировоззрением, что уже через пару недель службы самый заурядный боец замечательно вникает во все её каноны и специфические особенности.
Вообще, солдатская мода – это даже и не мода в общегражданском, невоенном её понимании. В обычном смысле моду определяют как некие предпочтения в отношении одежды, быта и внешнего облика, при этом предполагается достаточно большая свобода выбора: хочешь быть модным – будь им, не хочешь - твоё дело. Солдатская мода в незначительной степени также подразумевает эту свободу, но при этом твёрдо и беспрекословно ограничивает, что, кому и в каких рамках «положено».
Исходя из этого, я бы определил солдатскую моду, как некие неформальные, но от этого не становящиеся менее жёсткими традиции в одежде и внешнем облике военнослужащих разных сроков призыва.
Главными в понимании армейской моды являются два положения.
Во-первых, никак не закрепленная Уставом (не будем брать в расчёт описание предметов обмундирования, обуви и снаряжения лиц начальствующего и рядового состава, утверждённое приказом Министра Обороны, поскольку оно достаточно общее и к нашей теме не имеет никакого отношения) солдатская мода очень жёстко увязана с тем, сколько прослужил тот или иной боец.
Для многого чего в армейской жизни, в том числе и для толкования моды есть у солдат хорошее объяснение-оправдание, которое существует в виде своеобразной пары: положено – не положено и почти не требует никакой аргументации.
На вопрос, а почему у «дедушки» шапка на затылке, любой боец, не задумываясь, ответит – потому что ему так положено по сроку службы.
А по какой причине у «духа» этот же головной убор надет на расстоянии двух пальцев от бровей – тот же воин, удивляясь вашему непониманию элементарных истин, объяснит, а потому что по этому же сроку службы «духу» так носить шапку не положено.
Мысль эта кажется большинству солдат настолько очевидной, что сомневающийся в её правильности считается среди своих товарищей в лучшем случае чудиком, а в худшем - одним из кандидатов быть зачморённым и отверженным.
Да на практике никто и не позволит молодому одеваться и вообще выглядеть, как бойцу более раннего призыва. На «духе» всё должно быть «по Уставу» и даже не столько по нему, сколько в соответствии с традициями, передаваемыми устно - из призыва в призыв. Нередко эти каноны оказываются ещё более строгими, чем «по Уставу». Например, вроде бы «положено» бойцу носить поясной ремень, чтобы за него свободно входило не более двух пальцев, но «дедушки», а иногда и офицеры заставят молодого затянуться так, что ему и вздохнуть будет трудно.
«Ушивание» одежды, если она не по размеру, позволяется «духу» только в самом крайнем случае, и то - самую малость, как говорится, лишь бы штаны не спали. Никакого разгибания, сгибания или обтачивания пряжек или кокард, вообще ничего такого в одежде и обуви, что могло бы выделить молодого бойца из своего призыва.
Попробовал бы он находиться в компании старослужащих хотя бы с незастёгнутым крючком гимнастёрки. Не только тут же бы заставили застегнуться, но и какой -нибудь «дед» сам показал как это делается, нарочно защемив ему кожу на горле. Знай, «душара»(«слоняра»), не положено тебе так.
Обычно молодой боец терпит подобные притеснения стойко, потому как знает: так заведено издавна и все проходили через это. Он живёт надеждой, что спустя полгода будет ему первое послабление, а там, глядишь, и до «кандеда» недалеко, а потом, правда это в такой далёкой перспективе, что не стоит пока и загадывать, станет он «дедушкой» и заживёт кум королю, сват министру (обороны). Главное - первые полгода перетерпеть, не опуститься и не сломаться.
Но мало того, не только «дух» или «слон» имеют свои границы в выборе внешнего вида, непозволительным будет и «кандеду», и – кто бы подумал - даже самому «дедушке» выглядеть нарочито «по-слонячьи». Свои же сверстники сделают замечание, не поймёт - подкалывать начнут, а там, глядишь, и зачморят запросто.
Что любопытно, подобное пренебрежение традициями не встретит понимания и у младших призывов. Не будет у них ни уважения, ни сочувствия к такому «деду», из каких бы соображений он не объяснял своё отступничество.
Второе, основополагающее и почти незыблемое (почему почти – я объясню ниже) правило армейской моды гласит: чем дольше солдат прослужил, тем более должен он своим внешним видом противоречить требованиям офицеров, а его форма отличаться от полученной на вещевом складе.
Но здесь, конечно, многое зависит от того, куда попал боец служить. Наиболее ярко и выразительно солдатская мода проявляется в тех частях и подразделениях, где у бойцов посвободнее со временем, а требования командиров не очень жёсткие.
В этом отношении наш 29-ый танковый полк и особенно его боевые, а не обслуживающие подразделения являлись далеко не самым благоприятным (правильнее даже будет сказать – самым неблагоприятным) местом для «модельерских» изысков.
Едва ли не в каждой главе мне придётся упоминать, что на всю нашу армейскую жизнь и во всех её, хотя бы самых незначительных проявлениях самое основное и самое важное влияние оказывала специфика парадно-образцового-боевой части, в которой мы служили.
Вся наша солдатская жизнь – это сплошная стрельба и муштра и… ещё раз стрельба и муштра.
А в качестве разнообразия – муштра и стрельба.
Свободного времени в обрез: не успели вернуться с танковой директрисы, снова уезжаем на Мимонь, а если отправляемся не на стрельбы, то на какие-нибудь учения. Только оказались на пару - тройку дней в расположении части, как всем батальоном заступаем в наряд, или с утра до вечера работаем в парке боевых машин, а между делом ещё и готовимся к какому-нибудь строевому смотру или, что не легче, проверке, которых у нас было не счесть.
Вдобавок ко всем неприятностям по территории нашей части нередко «разгуливали» какие-нибудь проверяющие генералы из дивизионного штаба или даже штаба всей ЦГВ, поэтому любые изменения внешнего вида или формы одежды у нас запрещались, а все дизайнерские находки «зарубались» порою на корню.
Конечно, и наши батальонные щеголи, и доморощенные полковые «кутурье» недостатка в идеях не испытывали, но, увы, были крайне ограниченны в своих возможностях. Боец, решавшийся на переделку или на перешивание чего-либо, рисковал, безусловно, не всякий раз, но при неблагоприятном стечении обстоятельств – очень даже вероятно или нарядом вне очереди, или же быть отправленным в магазин покупать взамен «испорченного» новый предмет амуниции.
Одним словом – «образцовость» и «уставщина», поэтому у нас на многие положено - не положено, как говорили солдаты, было х .ем наложено.
И тем поразительнее, что даже в таких тяжёлых условиях, задавленная всевозможными ограничениями и запрещениями, солдатская мода продолжала существовать во всех подразделениях нашего полка: и боевых, и обслуживающих и проявлялась порою самым невероятным, изощрённым и причудливым образом.
С завистью и в самых наиподробнейших деталях рассказывали наши любители армейского форса истории про знакомого или земляка какого-нибудь рядового Васи Пупкина. Повезло этому Васе, не в пример нам повезло. Попал он не в Миловице, а куда-нибудь в батальон обеспечения, и сидит теперь где-то на отдалённой точке, обслуживая танкодром или бронедром, и ходит на службу почти что «в гражданке» и даже в кроссовках. Амуницию свою он, конечно, уже всю ушил и перешил, да и форма-то у него не солдатская, а прапорщицкая, а сапоги - само-собой офицерские.
Если бы какой-нибудь Фома неверующий засомневался и спросил, а нахрена ему тогда форму-то понадобилось перешивать, если он её и так не одевает, не один кто-то - многие бы тут же возразили:
-Ну как, сам же знаешь, положено. Да и мало ли что.
После таких железных аргументов и сам Фома уже видел всю глупость и наивность своего вопроса и смирялся с общим мнением.
С марта по октябрь мы носили песочно-зелёную (другое наименование этого цвета, кажется, хаки) форму ХэБэ, оставшиеся месяцы, тёмно-коричневую, выдаваемую лишь нам, служившим за границей, так называемую, ПэШа. Она и в самом деле была теплее и красивее «хэбэшки».
Ещё сержанты из Бердичевской учебки, расписывая нам все прелести службы за кордоном, говорили с восхищением:
-Там (имелось в виду за границей) даже «духи» ходят в ПэШа, юфтевых сапогах и с кожаными ремнями. Нет, вы только прикиньте, даже «духи»!
В Советском Союзе ПэШа бойцам не полагалось, вместо юфтевых сапог они получали более грубые - кирзовые, а вместо мягкого кожаного им выдавался жёсткий, как у нас говорили, «деревянный» ремень.
Далеко не все, служившие в СССР бойцы, ещё могли где-то ближе ко второму году службы достать себе кожаные сапоги и такой же ремень, но о ПэШа им не приходилось мечтать, пусть и по очень большому блату, даже на «дедовском» периоде. Вот и было им немножко завидно, что за границей «духи» - и те одеваются так, как не могут себе позволить «отечественные дедушки».
Обычно форму мы получали более – менее по размеру. В связи с этим вспоминаю здоровенного прапорщика из учебки, который выдавал нам, зелёным ещё курсантам, армейское обмундирование в первый раз в нашей солдатской жизни.
На пару мгновений обмерив взглядом очередного бойца, он тут же бросал ему гимнастёрку с брюками, фуражку и уже командовал следующему:
-Проходи, не задерживай!
Ежели кто-то, ещё не облачившись, начинал робко возражать:
-Товарищ, прапорщик, это не мой размер, мне это мало будет или, например, велико, -
старшина притворно хмурился и, сдерживая улыбку, говорил:
-Мопс, не спорьть! Одеватьсь!
Не знаю уж почему, но курсантов наш Бердичевский прапорщик частенько называл мопсами.
Самое поразительное, когда недовольные размером примеряли форму, она и вправду оказывалась в самый раз.
-И как этот старый чёрт так ловко угадывает, кому и что подойдёт, - удивлялись мы после.
К слову, «старому чёрту» в то время не было и сорока.
Примерно по такому же принципу на другом складе обеспечил он нас сапогами. Хотя и здесь наш старшина замечательно определял размер обуви для каждого, всё же, не надеясь на собственную интуицию, он требовал, чтобы мы сами немного походили в новой обувке, так сказать, почувствовали ногу.
Не припоминаю особых проблем с подбором обмундирования и в ЦГВ. Исключение составляли лишь бойцы небольшого роста. На них на всех обычно никогда не хватало маломерных брюк и гимнастёрок, вот и приходилось им довольствоваться тем, что было в наличии на складе.
Если же форма оказывалась совсем уж велика, то старшина роты мог сходить с бойцом в казарму батальона обеспечения, где под его чутким контролем брюки или гимнастёрку уменьшали на швейной машинке до необходимого размера. Солдаты редко пользовались этой возможностью. Шили там не ахти как, да и всё – равно, старшина не позволял «ушиваться», как хотелось бы. Проще было самому, вручную, стежок за стежком подогнать одежду по своей фигуре. Некоторые, поднаторев, увлекались «ушиванием» до такой степени, что ушивали всё, что только попадало под руку, порою до семейных трусов.
Но и с «ушиванием» важно было не переборщить и соблюсти меру. Комбат или ротный не церемонились, если видели чрезмерно «ушитого» бойца. Тут же приказывали ему раздеться и собственноручно распороть лезвием результат многочасовой, кропотливой работы. Могли и сами показать, как это делается, при этом «ненароком» разрезать не там, где надо, или разорвать совсем не по шву.
Нельзя не отметить и то обстоятельство, что (по моим наблюдениям) во второй половине восьмидесятых годов прошлого века долгое время правивший в солдатской моде своеобразный стиль, (назовём его «стиляжий», некоторые сейчас с иронией называют его гомосексуальным – это когда всё ушито и в обтяжку) постепенно сдавал свои позиции.
Чрезмерное увлечение «ушиванием» не только в силу запретов, но и по каким-то своим, особенным законам солдатской моды постепенно отходило в прошлое и, по крайне мере, в нашем полку уже не считалось последним её писком. Более популярной становилась лёгкая «ушитость», и только писаря больших командиров, да солдаты из хозобслуги хранили ещё верность старым традициям.
Общая же тенденция «ушивания» совпадала с основным направлением солдатских традиций: чем дольше боец прослужил, тем сильнее он «ушивался». Хотя и здесь не всё было однозначно и линейно. В некоторых подразделениях существовала ещё и традиция «расшивания». За сто дней до приказа (а в иных случаях и в день приказа) дедушки «расшивались», то есть распарывали как на брюках, так и на гимнастёрке всё, что было ушито за предыдущие полтора года.
Обряд этот имел тайный и глубокий смысл. Вот, дескать, как молодой боец близок к гражданской жизни, так и я теперь, пройдя свой круг испытаний, стал почти что цивильный человек, поэтому и выглядим мы одинаково.
Конечно, расшивались далеко не все. Некоторые бойцы настолько портили себе амуницию во время «ушивания», что расшить её уже не представлялось возможным. Другие не хотели казаться посмешищем, очень уж неряшливо смотрелись «расшитые» бойцы, да и распоротые складки сильно отличались от общего цвета формы: как правило, выглядели они заметно темнее, потому что скрытые от солнца выгорали намного меньше.
Наконец, и командование батальона, да и полка не одобряло резких движений, связанных с изменениями в амуниции: как в сторону «ушивания», так и напротив, распарывания своей одежды. По этому поводу действовало известное, применявшееся во многих сферах армейской жизни правило, которое мне довелось услышать ещё в учебке: пусть лучше безобразно, зато единообразно.
Если в чём и совпадало мнение офицеров и уважающих себя солдат относительно ХэБэ и ПэШа, так только в том, что быть они должны всегда чистыми и идеально отглаженными.
Мятый и грязный солдат у нас, какой бы период он ни служил, не встречал понимания ни среди командиров, ни среди товарищей и рисковал быстро опуститься в категорию «чмо».
Никого не волновало: пусть всего пять минут как с техники ты пришёл или только что с Мимони приехал, первым делом приведи себя в порядок: помойся, почистись, а всё остальное потом. Даже на учениях или на стрельбище, где и бытовых-то условий почти никаких не было, ротный и взводные не позволяли бойцам ходить зачуханными или хотя бы с неменяными подворотничками. Скорее они готовы были простить небольшой перебор в перешивании, чем неряшливость и неопрятность.
Ежедневным, вернее, ежевечерним и обязательным ритуалом солдатского бытия было подшивание поворотничка. Для этого каждый боец самостоятельно закупал некоторый запас белого подшивного материала – «подшивы». Несмотря на кажущуюся простоту, правильно и быстро пришить подворотничок к внутреннему вороту гимнастёрки получалось с первого дня службы далеко не у всех. Тут важно было соблюсти несколько требований.
Во-первых, пришить подворотничок так, чтобы он выставлялся с наружной стороны ворота гимнастёрки равномерно, приблизительно на один -два миллиметра.
Во-вторых, не перетянуть его во время пришивания, чтобы он плотно прилегал к вороту, но не стягивал его и в то же время не образовывал складок.
В-третьих, стежки делать ровными, незаметными с наружной и минимально заметными с внутренней стороны ворота гимнастёрки.
После дневного использования старый подворотничок не выбрасывался, а стирался и гладился для нового использования. Сколько раз повторялся этот цикл – зависело от финансовых возможностей солдата. У кого крон имелось побольше, отрывали себе новый кусок подшивы после трёх - четырёх стирок. Безденежные же солдаты меняли подвортнички заметно реже, занашивая и застирывая их до желтизны.
Некоторые бойцы, экономя деньги на подшивочной ткани, отпарывали на это дело небольшие куски от своих простыней. Подобное занятие было крайне рискованным. Материал на простыни по своей структуре отличался от подшивочной ткани, а наш опытный прапорщик с первого взгляда определял, из чего сделан подворотничок. Если же он вдруг обнаруживал у кого-либо драную простынь, то мог и вовсе удержать с виновного энную сумму из солдатского жалованья на покупку новой. Кроме того, может быть по указанной выше причине, постельное бельё в нашем батальоне, в том числе простыни, выдавалось зачастую не белое, а с армейской символикой, например, со звёздами. Драть такое на подшиву было, по крайней мере, смешно.
Не менее существенно, что с «кандедского» периода подшиваться простынею у нас считалось уже в «западло» и ненамного лучшим занятием, чем подбирать кем -то выброшенные, но в «хорошем состоянии» подворотнички, отстирывать их и использовать затем для себя по назначению. На такое могли пойти разве что самые «зачморённые» солдаты.
Интересно, что солдатская мода проявлялась даже в подворотничках. Так «духи» и «слоны» носили тонкие подворотнички в два, максимум - три слоя. Толще им укладывать не позволялось. К «кандедскому» периоду подвортничок толстел, а в последние шесть месяцев у некоторых бойцов он становился настолько многослойным, что скорее уже напоминал пришитый шарфик.
Иногда, в случае нехватки времени или в полевых условиях, когда новой подшивы не имелось, а для стирки не было условий, грязный подворотничок не стирался, а просто перекладывался чистой стороной наружу, а испачканной внутрь. Всё же это считалось вынужденной мерой и в расположении части не практиковалось.
Форму гладили в бытовках на самодельных гладильных досках, утюги покупались солдатами каждой роты в складчину. Были они самой простой и дешёвой конструкции без разбрызгивателя. Функцию его каждый боец исполнял сам, набрав в рот воды и напружинив щёки. Давать пользоваться утюгом солдату чужой роты, пусть хоть своему земляку или другу, было непринято.
Новыми утюгами обычно гладили «дедушки», старыми, с исцарапанной и засаленной подошвой – молодые. Иногда, например, во время подготовки к строевому смотру, на глажку образовывались целые очереди.
В глажении тоже были свои тонкости и «фишки», главная из которых – «нагладить стрелку». Правда, позволить себе это могли лишь старослужащие, начиная с третьего периода службы. Стрелка наглаживалась реже на рукавах: от мизинца через локоть к середине погона; чаще на спине гимнастёрки - по уровню лопаток от плеча до плеча. Она представляла собой имитацию одёжной кокетки и была отличительной особенностью амуниции «кандедов» и «дедушек». Наглаживать стрелку, конечно же, не разрешалось и старослужащим, но иногда под хорошее настроение офицеры смотрели на это нарушение сквозь пальцы.
У очень немногих солдат имелись так называемые вшивики. Они представляли собой обычные вязаные жилетки или джемпера с отпоротыми рукавами, которые надевались под гимнастёрки в холодное время года. В действительности же в «холодное время года» в Миловице не особенно и холодно, поэтому носились вшивики не столько ради тепла, сколько для форсу.
Некоторые вшивики когда-то привезли из Союза редкие отпускники - срочники, другие достались бойцам от знакомых офицеров и прапорщиков, третьи – не берусь даже предположить, откуда ещё появлялись эти вшивики, но все они были весьма древние, страшно заношенные и стираные-перестиранные. Тем не менее, вшивиками дорожили, и каждые полгода передавали по наследству следующему счастливчику. Обладание вшивиком свидетельствовало о достаточно высоком статусе «дедушки», на моей памяти они имелись только у нескольких солдат нашего батальона. Носить их не разрешалось, офицеры с этим боролись и регулярно проверяли, нет ли у кого-нибудь вшивика под гимнастёркой. Если вдруг вшивик обнаруживался, командир обычно приказывал его снять, затем наступал на него ногой и на глазах горемычного владельца разрывал на несколько частей таким образом, чтобы даже мысли не возникало сшить его обратно.
Не лучшая участь ожидала и вязаные носки, если их у кого -нибудь изобличали во время осмотра. Конечно, офицер или прапорщик не стали бы пачкаться собственноручным уничтожением носков, но могли приказать сделать это самому солдату или наряду по батальону. Всё же ношение носков у нас не считалось особо модным делом, да и спрятать их было намного легче, поэтому экзекуция над ними свершалась значительно реже.
Если макушку какого-нибудь могущественного императора или даже захудалого средневекового царька украшала корона, то для солдата советской армии эту же функцию выполняла шапка-ушанка. Соответственно и назначение ей в солдатской амуниции отводилось не столько утилитарное, сколько представительское.
Посему в первую очередь шапку красили, и очень часто для этой цели использовался - ни за что не догадаетесь, обычный сапожный крем. В результате головной убор приобретал иссиня-чёрно-фиолетовый цвет – это считалось отличным результатом. Затем шапку нужно было увеличить в высоту и чем больше, тем лучше; образец для подражания – боярские головные уборы времён Иоанна IV Грозного. Для этого её в смоченном виде натягивали на какую-нибудь форму, обычно расклиненную чурку или, если позволял размер, трёхлитровую банку и оставляли на несколько дней сушиться в каптёрке.
На этом издевательства над головным убором не заканчивались; поскольку особых холодов в Чехии не наблюдалось, то и уши у шапки развязывать не приходилось, и чтобы спрятать малейшие признаки тесёмок, их просовывали в проделанное на макушке шапки отверстие и завязывали или скручивали уже со стороны подклада.
Но и это далеко не всё. Некоторые, особенно продвинутые модники выкрашенную и высушенную шапку впридачу ещё наглаживали утюгом, чтобы придать ей форму четырёхгранной гайки, причём, добивались удивительно ровных граней и лишь затем уже прикрепляли кокарду, предварительно выгнутую настолько, что хлебные колосья едва ли не сходились друг с другом за звездой. Только теперь результат многодневной работы готов был к одеванию на голову - можете себе представить этакое пафосно-приподнятое, четырёхгранное и с гуталиновыми переливами.
Но зато, с какой гордостью и чувством собственного достоинства щеголял в таком головном уборе советский боец, а особенно ещё на фоне солдата чехословацкой армии.
В зимнее время года бойцы ЧНА носили на головах какое-то бесформенное и сплюснутое недоразумение, более напоминавшее воронье гнездо. Кажется, так мы их шапки и называли – «воронье гнездо». Вообще всем, и даже своим внешним видом чехословацкая армия вызывала у нас доброжелательно-снисходительное отношение, как бы подтверждавшее неофициальное мнение наших и солдат, и офицеров: дескать, может вы ребята и хорошие пацаны, но случись что, толку от вас будет мало.
Почти не представляла возможностей для подобных экспериментов (переделок) пилотка. Некоторые молодые солдаты излишне сильно натягивали её на голову, отчего у неё сверху раскрывались складки. Тогда со стопроцентной, даже двухсотпроцентной вероятностью какой-нибудь офицер или старослужащий говорили новичку одну и ту же избитую, засаленную и передаваемую из поколения в поколение фразу, которую я не смогу повторить дословно и целиком, но постараюсь сделать это в более-менее приемлемой литературной форме:
- Эй, солдат, сними п…. (назывался по-матерному женский половой орган), надень пилотку.
Честно говоря, я не знаю более бесполезного и неудобного для солдата предмета амуниции, чем пилотка: на бегу – сваливается, глаза от солнца не прикрывает, от дождя и холода – не спасает. Разве что толку от пилотки, так это возможность хранить в одном из её загибов три обязательные иголки с накрученными на них нитками чёрного, белого и зелёного цветов.
Почти на каждом построении офицеры или старшина в первую же очередь проверяли, все ли нитки и иголки на месте, а в случае недостачи приказывали тут же восстановить комплектность.
Ближе к дембелю некоторые из наших «дедушек» модифицировали фуражки. Они выпарывали у этих головных уборов козырёк, обрезали его по краям и уже уменьшенный пришивали снова. У иных фуражек залихватски загибалась назад передняя часть тульи (тулья - расширяющаяся часть фуражки, которая соединят овальное дно и сидящий на голове околыш).
С внутренней стороны донышка каждой фуражки рядом с ромбовидной эмблемой фабрики - изготовителя вытравливались хлоркой фамилия и инициалы владельца, а порою название подразделения, например, «1 Т.Б.», а в иных случаях и номер военного билета. Таким же образом при помощи спички и раствора хлорки подписывалось всё обмундирование, кроме разве что сменного белья, но зато включая сапоги и ботинки.
Шлемофоны у нас были зимние: чёрные снаружи, а внутри на белой овчине и летние - на простом тканевом подкладе. Закреплённые за нами шлемофоны постоянно хранились на боевых машинах. Во время же стрельб на танковой директрисе шлемофоны использовались с учебных танков и выдавались непосредственно перед заездом. В любом случае, до «тюнингования» как боевых, так и учебных шлемофонов руки у нас никогда не доходили. Не припоминаю случая, чтобы хоть один шлемофон в нашем батальоне был как-то модифицирован или изменён.
Некоторые солдаты лелеяли мечту увезти, а проще говоря, украсть шлемофон на дембель. Не знаю уж, почему им хотелось именно шлемофон, но очень часто приходилось слышать, как кто-нибудь из бойцов говорил с сожалением:
-Да-а-а, хорошая штука, но не провезти его, эх блин, не провезти.
Действительно, если бы даже пропажи шлемофона не хватились сразу, всё равно бы его обнаружили у дембеля в день отправки во время одной из проверок или досмотра личных вещей. Ну, а если бы только нашли шлемофон у солдата, тогда, тогда уж неприятностей он поимел бы вагон и маленькую тележку, пожалуй, и с рейса сняли, а то и на гауптвахту отправили.
Потому и оставалось солдатам только мечтать, что вот если б служили они в Союзе, то без шлемофона домой ни за что не уехали.
Кстати, через несколько лет после армии довелось мне-таки увидеть гражданское применение танковых шлемофонов: один колхозный тракторист лихо управлял в нём своим ДТ-75, другой житель сельской местности колол в таком шлемофоне дрова. Я сразу предположил, они-то уж точно проходили службу не в ЦГВ, а в Союзе.
Как и шлемофоны, практически никогда у нас не переделывались комбинезоны: как зимние, так и летние. Очень уж удачным и удобным оказалось это обмундированием для танкистов, добавить или усовершенствовать в котором нечего. Разве что иным солдатам приходилось самостоятельно подгонять их по размеру, но это случалось достаточно редко
А может и не потому «комбезы» не переделывали - всё- таки это одежда для работы, одежда для боя, а там уж не до форса.
Как я уже отмечал, в отличие от солдат, служивших в Союзе и получавших так
называемые «деревянные» ремни, цэгэвэшникам выдывались кожаные. Главное направление ремённой моды состояло в том, что каждые полгода бойцу позволялось (разумеется, неформально позволялось) носить ремень чуть посвободнее, чем в предыдущий период.
Согласно требованиям командиров каждый боец независимо от призыва должен был затягивать ремень так, чтобы под него нельзя было просунуть более двух пальцев, а в тех подразделениях, где требования были помягче – кулак. На практике же это правило соблюдалось неукоризненно лишь в отношении молодых бойцов. Причём следили за его выполнением не столько офицеры или прапорщики, сколько сами старослужащие. Они порою даже строже командиров проверяли «духов» или «слонов», чтобы те не вздумали ослаблять свои ремни. Более того, иногда они так затягивали молодых солдат, что у тех, в буквальном смысле, рёбра выпирали наружу.
Мука эта продолжалась для них, по крайней мере, полгода. И лишь, прослужив первый период, боец получал возможность чуть ослабить ремень и дышать посвободнее. После года службы ремень ему уже никто не затягивал, а последние шесть месяцев под ремень «дедушки» мог пролезть не только кулак, а уж тем более два пальца, но и не слишком упитанный «дух». Это называлось «носить ремень на яйцах».
Конечно, в нашем образцово-придворном полку так ослаблять ремень позволяли себе лишь бойцы из обслуживающих подразделений: свинари, повара, маслоделы, да и то, не слишком чтобы попадаясь на глаза офицерам. Но всё же и для остальных солдат нашей части тенденция ослабления ремня раз в полгода в целом соблюдалась неукоснительно и прерывалась лишь в тех случаях, когда в полку или дивизии проходили различные проверки или строевые смотры. Тогда уж независимо от срока службы все носили ремни «по Уставу».
Что ещё сказать про ремень. Помимо ослабления его каждые полгода некоторые модники вдобавок ко всему соскабливали внутреннюю часть ремённой кожи, чтобы сделать ремень ещё мягче и гибче.
В результате кожа становилась настолько тонкой, что уже не держала форму и чуть ли не тянулась как резина. Тем не менее, самодеятельные кожевенники гордились таким результатом и считали, что в этом и есть вся прелесть переделки. Некоторые из них решались ещё и укорачивать ремень, причём настолько, что на нём едва держался фиксатор. Но излишне укорачивать ремень было нецелесообразно, так как это не позволяло носить его на последнем периоде «на яйцах».
Случалось ещё, что свободный за фиксатором конец ремня обрезали, причём не абы как, а «художественно», в виде какого- нибудь контура или просто косички.
Если мода сама по себе во многих случаях абсурдна, то солдатская мода абсурдна в квадрате. Как я уже отмечал, солдатам, служившим в Союзе, выдавали «деревянные» ремни и они мечтали о кожаных. За границей, в том числе в ЦГВ все солдаты получали кожаные ремни, а «деревянные» - наоборот, были редкостью.
Казалось бы, мечта стала явью, носи кожаный ремень и радуйся жизни, но, как говорится, неисповедимы пути Господни.
Одно время среди наших бойцов стал распространяться слух, что кожаный ремень – это слишком пресно и неактуально, а вот … «деревянный» ремень – это - да, это стильно и круто!
Нашлось даже несколько щеголей, которые достали-таки себе «деревянные» ремни, носили их до конца службы и даже улетели в них на дембель. Но всё же, большого распространения увлечение « деревянными» ремнями не получило и вскоре само по себе сошло на нет.
Много страданий претерпевали пряжки на ремнях. Полировать их не возбранялось ни «слонам», ни «дедушкам». Процесс этот был длительным и требовал большого усердия и аккуратности. Сначала пряжку чуть ли не по миллиметрам выравнивали обычной швейной иголкой, убирая крупные неровности и раковины, затем продолжали это занятие тряпочкой, натёртой пастой ГОИ, и, наконец, при помощи одной или нескольких бархаток доводили сей предмет амуниции в самом буквальном смысле до зеркального состояния (Бархатка – это кусочек сукна, как правило, от шинели с намазанной на него пастой ГОИ). У некоторых солдат рефлекс полировать пряжку закреплялся настолько, что занимались они этим перед обедом, после обеда, во время просмотра телепередач, в ожидании своего заезда на Мимони, вообще, в любую свободную минуту. С подобным усердием и на таком же полуавтомате работают пальцами разве что какие-нибудь монахи – ламаисты, перебирающие чётки и отсчитывающие ими свои молитвы и поклоны.
Ближе к концу службы некоторые «дедушки» обтачивали пряжки по периметру, чтобы сделать их поменьше и, как им казалось, поизящнее. Результат получался обратным: опиленная по самую звезду пряжка смотрелась непропорциональной и уродливой, хотя иным «дедам» такой её вид очень нравился.
Иногда кому-либо из солдат удавалось «достать» почти что рядовую пряжку, но с небольшим, даже незаметным с первого взгляда отличием от прочих, например, слегка видоизменённой из-за другого угла лучей звездой. Не знаю, откуда такие пряжки брались, не исключаю, может вовсе являлись браком «пряжечного производства», но ценились они всегда выше обычных - «классических».
Само собой, каждые полгода, согласно передаваемым из поколения в поколение традициям, всякий солдат имел право немного выгибать свою пряжку и кокарду. Степень изгиба определялась в каждом подразделении индивидуально, но общее правило совпадало с главными армейскими канонами: никогда позднему призыву не разрешалось делать изгиб круче, чем более раннему. Если же вдруг у какого-нибудь «слона» обнаруживалось, что он перестарался с выгибанием, любой «дед» или «кандед» мог подойти и зачастую без всяких разговоров или предупреждений сильным ударом в лоб или в живот распрямить пряжку или кокарду.
В нашей роте не гнушались этим заниматься даже некоторые офицеры, причём, порою и в отношении какого-нибудь «кандеда», а то и вовсе - «дедушки». Остановят они переборщившего с «загибами» бойца и вроде бы без злости и в шутку влепят ему в лоб или под дых, но всё же солдату достаточно чувствительно и болезненно от такого шутейного принудительного «распрямления».
Были случаи, когда от подобных и регулярных выгибаний - разгибаний пряжки и кокарды разламывались на две части, или у пряжки отваливался язычок, и тогда незадачливому обладателю приходилось идти в магазин и на свои средства покупать себе новую.
Я уже упоминал о приверженцах «расшивания», так вот, они ещё, как правило, являлись и сторонниками добровольного распрямления. В день «Х» или «Ч», о котором я уже писал, распоров свою одежду, они кроме всего прочего разгибали себе пряжки и кокарды, делая их почти что плоскими. Смысл подобного обряда я также объяснял выше.
Всё же большинство «дедушек» нашего батальона считались умеренными ортодоксами и традицию «расшивания-распрямления» не поддерживали.
Не обошла солдатская мода и обувь. В годы моей службы в Чехословакии всем солдатам-срочникам выдавались не кирзовые как в Союзе, а более мягкие юфтевые (кожаные) сапоги. Выглядели они симпатичнее обычных «кирзачей», ноги мозолили меньше, но имели нехорошее свойство: голенища таких сапог сильно коробились и давали значительную усадку при сушке с высокой температурой. На стрельбище Мимонь некоторые бойцы под утро с превеликими усилиями одевали свою обувь, если оставляли её ночью сушиться слишком близко у раскалённой печи. Были случаи, когда после ночной сушки юфтевые сапоги деформировались настолько, что их оставалось только выкинуть.
Во второй половине 80-ых годов прошлого века единой моды на переделку сапог в нашем полку не существовало. По рассказам, долгое время до этого считалось модным увеличивать до невероятных размеров каблук, ещё и обтачивая его по конусу под тип женского, а на голенище собирать складки, и всю эту «гармошку» приспускать чуть ли не ниже икр. На моей памяти «гармошки» уже почти никто не делал, или если делал, то незначительно. Появилось новое направление – высокие, гладкие, отполированные голенища, наподобие офицерских сапог. Один казах нашей роты из числа каптёрщиков где-то даже достал себе офицерские сапоги и надел их на каком-то построении. Ротный как увидел эту ухарскую неуставную обувку, у него аж глаза полезли на лоб:
-Ты что это, говорит, солдат, уху-ел? Ну-ка, немедленно беги переобуваться.
Каблуки у сапог продолжали обтачиваться и подниматься и в наше время, но теперь уже не так сильно, как в былые годы, не более, чем на один-полтора сантиметра.
Не знаю уж, по какой причине, но особенно увлекались обтачиванием и поднятием каблуков ребята из Средней Азии.
Но даже самые «тюнинговые» сапоги ничего из себя не представляли, если не были чуть ли не до зеркального блеска начищены.
Многие солдаты весьма трепетно относились к своей обуви: по несколько раз в день чистили её кремом и полировали до глубокого антрацитового глянца при помощи различных щёточек, тряпочек и бархаток. Обычно, каждый уважающий себя боец имел свой обувной крем и щётку, которые в случае чего одалживал только самым своим близким друзьям.
Безденежные же бойцы или те, кто экономил на сапожном креме, могли воспользоваться для чистки сапог технической смазкой чёрно-фиолетового цвета. Она хранилась в большой бочке, стоявшей в расположении батальона недалеко от тумбочки дневального. Правда, экономия эта выходила боком. Мало того, что смазка эта не предназначалась для чистки сапог и потому пропитывала насквозь сапоги, а портянки и ноги окрашивала в тёмно- синий цвет, так она ещё отвратительно пахла и вдобавок за две -три чистки напрочь забивала сапожную щётку, после чего ту оставалось только выкинуть. Но самое главное, должного блеска и шика сапогам этот псевдокрем не давал, обувь после него казалась матовой и даже грязной. «Кандеды», а уж тем более «дедушки» нашего батальона считали крайне неуместным для своего периода службы пользоваться таким заменителем ваксы.
Каблуки сапог требовалось подбивать подковками. Не всем бойцам нравилось ходить с цоканьем, но старшина роты регулярно контролировал наличие подковок. Если же приближался строевой смотр, а они в нашем полку и дивизии проводились достаточно часто, подковки проверялись чуть ли не ежедневно. Подковки также были простые и навороченные, из какого-то особо прочного сплава.
Одно время в гарнизонном магазине возникли перебои с подковками, и как назло, в это же время зачастили строевые смотры. А подковки для строевого смотра – важнейшая штука.
Без них и шаг по плацу не печатный, а какой-то приглушённый; нет в нём этакой удали, молодцеватости, ощущения грозной армейской силы, что ли. Тогда наш старшина нашёл выход, он приказал набрать на мусорке старых консервных банок, вырезать из них куски жести и прибить вместо подковок. Но суррогат есть суррогат: разве жестянка сравнится с трехмиллиметровой сталью.
Хорошо, если на день таких консервных подковок хватало, некоторые солдаты и до плаца не успевали доходить, как всё отваливалось. Да и звук от жести, разве это звук - какой-то шелест. Но в армии много чего, что ради галочки: надо командирам, чтобы солдаты на построении с подковками стояли, проверяйте – подковки на месте; а то, что они едва держатся и через сто метров отпадут, это уже другой вопрос и вообще - не наша забота.
Раз уж мы заговорили о сапогах, не могу не сказать добрых слов о портянках. Казалось бы, что уж мудрёного в портянке - кусок ткани для обмотки ноги под сапог, ан нет.
Без всякого пафоса заявляю, портянки – это замечательное по своей незатейливости, дешевизне и быть может гениальное по функциональности и удобству изобретение. Появились они в глубокой древности, скорее всего ещё во времена царя Гороха, а возможно, и того раньше и благополучно дожили аж до эпохи атомного оружия.
Конечно, никто из солдат, предложи ему носки - не отказался бы, но если только они
впридачу к портянкам, да и нужны-то они бойцу скорее для выпендрёжа, чем по необходимости. Случись же выбирать, что носить под сапогами, да ещё в полевых условиях, да к тому же по сырости, едва ли бы набралось много бойцов, которые согласились поменять портянки на носки.
Носок, ежели он намок, иначе как есть - не наденешь, портянку же можно перематывать четырёхкратно на каждый из оставшихся сухих углов. Вдобавок после такой перемотки сырая часть портянки, располагаясь теперь уже под голенищем сапога, худо-бедно, но просыхает.
В отличие от носков портянки не имеют размера, замотанная в портянку нога сидит в сапоге плотно, а не болтается как в носке.
Что ещё немаловажно, портянки очень сложно заносить до дыр: уж, на что мы редко надевали парадную форму с ботинками, может быть за всю службу не более десяти раз, и то попадались прохудившиеся носки. Напротив, проходив два года в сапогах, не припоминаю, чтобы хоть раз у кого-то увидел дырявую портянку.
О простоте и дешевизне изготовления портянок я даже не говорю: это сколько бы потребовалось носочных фабрик, чтобы обеспечить всю Советскую армию, когда в середине восьмидесятых и на гражданке с носками было негусто.
Портянки ещё надо уметь наматывать. Обычно молодой боец расстилает их на полу, неловко примеривается ступнёй, может быть, даже не с первого раза обёртывает как следует ногу, и всё-таки не слишком хорошо это у него выходит. Мало-мальски опытный солдат портянку на полу уже никогда не расстелет, а намотает на весу и сидя, а то и вовсе нагнувшись, стоя на одной ноге и удерживая равновесие.
Бывалый солдат уже отлично знает, как ему нужно наматывать: потуже ли, посвободнее; если потребуется сделать помягче и потеплее пальцам, намотает с акцентом на пальцы, понадобится пятку получше укутать, накрутит портянку несколько по иному.
Но мало научиться наматывать портянки, их ещё надобно приспособиться носить. Даже не могу объяснить, в чём состоит это умение, но оно существует. Мои армейские наблюдения подтверждают, как бы хорошо не были намотаны портянки у «духа», сам он это сделал или кто ему помог, всё равно они у него собьются раньше, чем у бывалого солдата.
Опытный же боец может и полдня ходить в портянках, не перематываясь, и целый день пройдёт - всё ничего, а снимет сапоги – не больно-то у него портянки и сбились. А молодой, бывало, чуть ли не каждый час их перематывает, всё одно они у него сваливаются и не держатся, как надо. Но с месяцами службы приходит умение, и со временем для солдата перемотать портянки становится маленьким, пусть самым крохотным, но удовольствием среди серой армейской жизни.
Идёт рота в запасной район, километра уж три прошли, объявляет командир привал: присели, кто курит – закурили. Снимет боец сапог, развернёт запревшую портянку и как будто свежим прохладным воздухом окунётся нога. Посидит он чуток, встряхнёт портянку и запеленает ею ногу с сухого угла. Полюбуется мгновение, не нога – куколка и оденет сапог. Также сделает с другой портянкой и снова готов прошагать несколько километров.
Чтобы закончить рассказ о портянках, уточню, что были они как и прочее бельё, зимними и летними и менялись на чистые в каждый банный день после помывки.
С ботинками, сколько помнится, проблем у солдат никогда не возникало. Надевали их бойцы крайне редко, как я уже отмечал, за всю службу не более десятка раз, поэтому до «дембеля» они сохранялись почти что в нулёвом состоянии. Также не припоминаю, чтобы ботинки как-то переделывались или видоизменялись. Хранились они в каптёрке, стояли всегда отполированные и только и дожидались, когда «дедушки» обуются в них и помашут на прощанье товарищам ручкой. Обычно, ботинки время от времени лишь протирали от пыли и убирали на прежнее место.
Ещё некоторые нетерпеливые «дедушки» месяца за два-три до самолёта выпрашивали у старшины новые носки и хранили их у себя в чемоданах. Хлопоты эти были напрасными: и без того в день вылета новые носки выдавались всем без исключения «дембелям».
С ботинками у меня связаны забавные воспоминания. После трёх месяцев учебки в Бердичеве получил я по какому-то невероятному случаю единственное за два года службы увольнение в город.
Непередаваемые ощущения помню и сейчас: после тяжести сапог ноги в ботинках не просто сами несли меня, а как будто даже подпрыгивали. Два других любопытных воспоминания от того увольнения: до чего же мягко и плавно движется общественный транспорт и как прекрасны и сочны ароматы женских духов.
Насколько я смог заметить за два года, в солдатской амуниции неизменно было в моде и ценилось всё самое необычное и редкое. Появились у кого-то не тряпичные, а жёсткие, пластиковые лычки – все сержанты бегают, такие же ищут. Другой солдат достал через знакомого не такие как у других танки на петличках, а с каким-нибудь золотистым отливом – всё, новая «фишка» в моде утверждена. Если чего-то необычного не существовало в природе вовсе – изготавливали это своими руками. Общее направление – вычурность, выпуклость и крикливость.
Так, под погоны и шевроны, чтобы они не сминались и находились всегда в выгнутом состоянии, обычно подкладывались разные вкладыши и вставыши (картонные или пластмассовые заготовки). Конечно же, и они не разрешались, и офицеры время от времени заставляли их вынимать, и лишь ближе к дембелю некоторым дедушкам, состоявшим на хорошем счету у командиров, позволялось пользоваться вкладышами, да и то, чтобы не слишком уж выпуклыми они были.
Когда дело приближалось к строевому смотру или какой -нибудь большой проверке, вкладыши эти приказывали убирать всем, независимо от срока службы и личных заслуг «дедушки».
Строго и регулярно в нашем полку контролировалась длина волос личного состава: даже «деды» не могли отращивать себе патлы. Максимум, что дозволялось солдатам последнего периода, так это совсем чуть-чуть, ну, может быть лишь на несколько миллиметров отличаться размерами шевелюры от прочих бойцов, да и то, чтобы эти излишки не выставлялись из под шапки или пилотки. Вообще, тот солдат в нашем батальоне, у которого длина волос оказывалась немного длиннее, чем у прочих, был явно или «дед», или писарь, или комсомольский активист или какой-нибудь приближенный и обласканный батальонным начальством.
В связи с этим с нескрываемым удивлением смотрели мы на бойцов ЧНА -Чехословацкой Народной армии. Время от времени они в порядке обмена опытом и укрепления интернациональных связей приезжали в наш полк на две- три недели в составе какого-нибудь своего небольшого подразделения. Если у чехословацких офицеров длина волос была ещё вполне «уставная», то у их солдат разнообразие причёсок воистину не знало границ. Были среди них и стриженые под ноль, были и такие заросшие волосатики, словно музыканты каких-нибудь западных рок-групп. Встречались и с «химией», и без оной, были с мелированием, попадались с тонированием - да в СССР с такими причёсками, какие носили чешские бойцы, не только в армии, но и на гражданке пришлось бы туго.
Вспоминаю, как в нашей обычной средней школе старшеклассников, имевших и не настолько уж длинные волосы как у чешских солдат, а всего лишь немного прикрывающие уши, снимали с уроков и насильно вели подстригаться. А здесь, в Чехословакии, да ещё не где-нибудь, а в вооружённых силах царил просто какой-то разгул волосяного плюрализма.
Но в нашем же полку ограничивали не только максимальную длину волос. С очень короткой стрижкой проблем у солдат было не меньше.
Как-то раз несколько «дедушек» нашего батальона подстриглись по случаю начала «стодневки». Причём, даже не наголо, а всего лишь под очень короткий «ёжик».
Увидев этих свежеиспечённых «котовских», наш комбат Масленников их хорошенько взгрел, а остальных строго-настрого предупредил:
-Ещё раз кто подстрижётся под ноль, тут же отправлю на гауптвахту.
А затем добавил:
-Хотите быть похожими на преступников, значит там вам самое место - среди преступников.
Специальных парикмахеров для солдат не полагалось, поэтому все подстригали друг друга сами. Обычно занимались этим молодые бойцы: кто по собственному желанию, а кто и по приказу. «Деды» и «кандеды» присматривались к результатам труда таких начинающих цирюльников и, только убедившись, что они уже чему-то научились, и риск сведён к минимуму, доверяли им свои драгоценные головы.
Впрочем, «слонам» и «духам» расслабляться не приходилось. Если клиент оказывался недоволен причёской, незадачливый «мастер» рисковал получить в качестве благодарности пару далеко не ласковых слов, а то и несколько хороших тумаков.
Иногда, под настроение за ножницы мог взяться и «дедушка», совсем редко прапорщик - старшина роты, и в кои-то веки лейтенант-командир взвода. Прапорщики и младшие офицеры, если и стригли собственноручно, то лишь в крайних случаях, когда какой-нибудь старослужащий упорно не выполнял их требований по уставной причёске.
Бывало, приказывают «деду» подстричься, а тот увиливает, сколько возможно, но всё-таки, когда деваться уже некуда, и командир чуть ли не за руку ведёт его к табурету с таким обречённым видом, как будто приговорённого на казнь, недовольный «дедушка» усаживается, обёртывается простынёй и тут же тихо, но грозно бурчит парикмахеру из молодых:
-Только попробуй, «слоняра», срежь у меня лишнее, ты у меня узнаешь.
-А что тогда подстригать-то? – с робостью и удивлением спрашивает тот.
-Ничего. Ровнять можно, подстригать нет.
Зачем молодому неприятности? Он пощёлкает, пощёлкает ножницами, чуть подправит виски и всё – работу закончил.
Видит взводный, что вся эта стрижка - сплошная профанация и ничего не изменилось - снова заставляет «дедушку» подстригаться. Наконец и его терпению приходит конец; надоедает ему отдавать приказы, которые не выполняются, берётся он за ножницы сам, приказывает строптивому клиенту сидеть смирно, и там уж не обижайся, если что не так.
По этой причине особенно высоко ценились среди солдат такие мастера парикмахерского искусства, которым удавалось угодить и требованиям офицеров, и пожеланиям клиентов. Как говорится, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.
Подобный специалист уже и сам став «дедушкой», но, поддавшись на многочисленные уговоры товарищей и с шутливым вздохом «эх, вспомнить молодость, что ли» просил принести инструмент и устраивал сеанс показательной стрижки. Ну, разве что не стал бы он подстригать солдат младшего призыва, но своим ровесникам отказывал редко.
Закончив работу и насладившись триумфом своего высокого мастерства, благодарностью клиента и восхищёнными взглядами зрителей, он небрежно передавал ножницы какому-нибудь парикмахеру из молодых и снисходительно произносил:
-Учись, «слоняра», пока я жив.
Усы и бороды у нас солдаты не носили. Не помню, но кто из полкового начальства, кажется, зампотыл полка объявил, что будто бы по Уставу (мы в Уставах такое положение не нашли, хоть и искали) усы разрешается не брить лишь тем, кому надо скрыть шрам или иной дефект на лице. Поскольку шрамов и «иных дефектов на лице» у бойцов нашего батальона не имелось, об усах можно было и не мечтать. Иногда нам доводилось слышать и другие объяснения, из-за чего запрещалась растительность на лице. Запреты эти были связаны, кажется, с использованием противогазов: как обычных, так и ИПов (изолирующих противогазов для подводного вождения). Будто бы из-за бороды и усов маски противогазов недостаточно плотно прилегают к лицу и в случае химической атаки вероятного противника или нештатной ситуации во время подводного вождения обладатель волосяного покрова на физиономии неминуемо бы погиб.
Без разницы, насколько интенсивно у бойца росла щетина, бриться его обязывали ежедневно. Даже лёгкий пушок на лице необходимо было убирать. Кроме того, одним из обязательных требований личной гигиены считалось подбривание шеи на затылке. Шея подбривалась по форме скобки и не реже, чем раз в два-три дня.
Для сравнения, чехословацкие солдаты, по нашим наблюдениям, «гриву» на затылке не подбривали вообще, но детальный разговор о ЧНА (чехословацкой народной армии) оставим для отдельной главы.
Несколько слов о нанесении татуировок, явлении, столь распространённом в своё время во многих частях советской армии. И сегодня порою можно увидеть даже у какого-нибудь чопорного солидного политика или крупно-крутого бизнесмена на тыльной стороне ладони между большим и указательным пальцем корявые, полурасплывшиеся, чернильного цвета надписи «ДМБ-88 весна» или, например, «ДМБ-84 осень».
Могу сказать только то, что на моей памяти в 1-ом батальоне никто татуировок не наносил, хотя в других подразделениях нашего полка их, скорее всего, делали. Однажды кто-то из наших «дедушек» тайком принёс переделанную из электробритвы машинку для нанесения тату и пачку трафаретов с рисунками. Но поскольку за татуировку путь из 1-ого танкового батальона лежал прямиком на гауптвахту, повертели ту машинку, покрутили в руках, повздыхали с сожалением и вернули обратно.
Мелькали дни, неспешно шли недели, ползли еле-еле месяцы службы и вот уже позавчерашний «дух», вчерашний «слон» и сегодняшний «кандед» начинал сначала робко, а затем всё увереннее и увереннее задумываться о предстоящем «дембеле».
Вообще, в солдатской среде считалось более удобным увольняться весной и летом. Осенью случалось больше хлопот и расходов с шинелью и шапкой, весенники же ехали на дембель без оных предметов.
Подготовка к отправке домой начиналась месяцев за шесть до предполагаемого срока увольнения, а то и раньше.
Как только уважающий себя «кандед» становился «дедушкой», он уже начинал прикидывать, каким образом и в чём ему придётся лететь на «дембель». Я полагаю, не всякий жених так тщательно готовит к свадьбе свой костюм, как щепетильно колдовал над своей дембельской амуницией обычный боец советской армии. Для начала будущий дембель оценивал состояние своей парадной одежды. Если она была в хорошем состоянии, её доводили до совершенства, когда же по каким-либо причинам «парадка» оставляла желать лучшего, искали выход из подобной ситуации. Вариантов было два.
Первый и почти никогда неиспользуемый – докупить необходимое в магазине. Но, тратить(!) кроны(!) на обмундирование(!) считалось среди «дедушек» крайним расточительством, поэтому они выбирали второй и менее затратный путь – достать необходимую вещь. Под определение «достать» подходило многое. Это и украсть, и выменять, и выпросить, и даже купить, но по бросовой цене. Обычно «дедушки» убеждали молодых солдат отдать им необходимую вещь за просто так. Подходит такой «дед» к «слону» и говорит:
-Ты ведь увольняешься весной, можно даже сказать летом, а летом шинель не нужна. А мне надо лететь на дембель осенью, там, сам понимаешь, без шинели не обойтись. Давай поменяемся шинелями. У тебя она, видишь - новая, но не думай - и моя ещё вполне. Какая тебе разница, в чём в караул-то ходить. Ты пойми меня, я тебе не угрожаю, просто хочу объяснить, чтобы ты понял. Что толку, если ты зажмёшь свою шинель, всё равно после тебя она на тряпки, на всякие там бархатки пойдёт. А поможешь мне сейчас, сам понимаешь, многое выиграешь от этого.
Убедит «дедушка» «слона» поменяться шинелями, наобещает ему за это реже кроны, чаще свою защиту и покровительство и улетит довольный домой.
Придёт время, начнёт «слон» повнимательнее рассматривать то, что выменял – за голову схватится. Шинелька -то «дедушки» вся вылинявшая и далеко не первой свежести, вон сколько надписей владельцев, сделанных хлоркой замазано- перемазано. Здесь она подпалена утюгом, там прожжена сигаретой, а складка отбита до такой степени, что сукно на сгибе расслаивается как вата.
Непосвящённым объясняю, что значит «отбивать складку». Полы шинели разделены сзади длинным разрезом, образующим несколько таких же протяжённых складок. Для того, чтобы шинель на месте складок не морщилась, её требовалось как следует прогладить утюгом.
Но вся проблема в том, что шинельное сукно довольно толстое, а утюги армейские маломощные и ткань на сгибе толком не проглаживают. Поэтому предварительно, чтобы ускорить и усилить эффект глажения, шинель сгибом укладывали на что-нибудь твёрдое как на наковальню, и били по этому месту твёрдым предметом, например, молотком.
Подобная работа требовала внимания и большой аккуратности. Пару раз я был свидетелем, когда от чрезмерного усердия в набивании складки сукно на сгибе попросту ломалось и расслаивалось.
Помимо общего незавидного состояния «дедушкиной» шинели, оказывалась она «слону» скорее всего ещё и не по размеру, ибо не так часто, когда и «слон», и «дед» бывали одного роста и одного телосложения.
Но даже, если задолго до отлёта «дембеля» молодой боец обнаруживал всю ущербность совершённой сделки, требовать обратного обмена ему уже неудобно, да и старослужащий, скорее всего успел подогнать шинель по себе, да и едва ли бы он согласился на подобный возврат. Ладно, если такое безобразие вовремя заметил старшина – прапорщик или кто-нибудь из офицеров и пожалел бедного «слона». Приказывали они «дедушке» восстановить статус-кво, и тому ничего не оставалось, как, скрепя сердце, сделать это.
Но чаще всего обмен-обман раскрывался, когда бывший «дед», а ныне, как именовалось у солдат, «гражданский человек» сидел у себя дома и рассказывал родным и друзьям байки из армейской цэгэвэешной жизни.
И вот тогда уж весь гнев офицеров и прапорщиков обрушивался на бедного «слона» по полной программе. Какими только обидными словами они его не называли, а в некоторых случаях могли отправить в военторговский магазинчик покупать за свои кровные проё.аный (есть такое армейское словечко, обозначает - бездарно потерянный, в данном случае бездарно променянный) предмет амуниции. Ну, да ладно, перетерпит всё это «слон», переживёт. Что беспокоится – шинель ему и вправду на «дембель» не нужна, а если что из амуниции понадобится в будущем – на его век новых «слонов» хватит. Зато на «слонячьем» периоде никто его из «дедов» особенно и не гонял (сдержал-таки тот «дедушка» слово), а здоровье – оно всегда дороже.
Вернёмся же к нашему «деду». Правдами и неправдами, но «парадка» у него уже готова, не один, и не два раза наглажена, всё что можно обновить – обновлено: минимальным шиком считалось увольняться в новой рубашке; то, что требовалось ушить – ушито, вкладыши – вставыши давно изготовлены и спрятаны в надёжных местах, неположенные значки засунуты в заначки и даже заколка припасена.
Заколки к галстуку добывались каждым бойцом индивидуально. Кто-то вытачивал их из пластинки меди или латуни сам, но большинство предпочитали покупать или выменивать у умельцев из хозвзводов. Самодельная заколка была намного крупнее военторговской и у танкистов представляла собой танк в различных ракурсах на фоне больших букв ЦГВ.
Что и говорить, подобные изделия также не разрешались, поэтому каждый «дембель» переправлялся на самолёте в Союз с типовой аскетично-скучной заколкой, чтобы где-нибудь уже в поезде нацепить на грудь настоящее произведение искусства.
Большинство заколок были весьма просты, но изредка встречались экземпляры
достаточно сложные в композиционном решении. Помимо вышеперечисленного они могли содержать надписи ДМБ, сведения о годах службы, какие-нибудь мечи, щиты, а порою и фигурки обнажённых длинноволосых красоток.
Готов теперь «дедушка» к гражданской жизни, с большим удовольствием и чувством собственного достоинства разгуливает он по коридору между кроватями, наматывая и разматывая на пальце верёвочку с ключами. (как верх шика – плетеный кожаный ремешок до метра длиной). Об этой верёвочке замечательно написал участник нашего форума Олег. Процитирую его.
«А как вспомнишь, когда впервые попал в настоящую казарму! Кто-то бежит, сломя голову и гремя сапогами. Кто-то наоборот ковыляет еле-еле по проходу в тапочках, при этом постоянно наматывает и разматывает на пальце какую-то верёвку со связкой ключей…»
От себя добавлю, один конец этой верёвочки пристегивался карабином или просто привязывался к шлице около брючного кармана, на другом её конце висела пара-тройка ключей. Обладание веревочкой с ключами свидетельствовало о высоком неформальном статусе солдата. Носили её, как правило, каптёрщики, писари и все те, кто имел допуск в какие-нибудь закрытые помещения, пусть хоть в самую завалящую, но всё же недоступную для свободного посещения кладовку с лопатами.
Ещё с большим удовольствием заходит теперь «дедушка» в каптёрку, чтобы в который раз убедиться, не забыто ли что к предстоящему «дембелю». И чемодан потихоньку заполняется – всё приятнее и приятнее его открывать, и солнышко ярче светит, если весна.
А ежели осень - да большая ли разница – какое время года на дворе, главное –«дембель» неизбежен, как крах мирового империализма и скоро домой!
Вот, вроде бы и всё, исчерпал я тему солдатской моды на примере 1-ого танкового батальона 29 –ого гвардейского Идрицкого полка. Обо всём, о чём хотел вам сообщить – написал, всё, что мог вспомнить – вспомнил.
И всё же, разве можно раскрыть целиком и полностью столь обширную тему в короткой главе и на опыте одного, всего лишь одного из десятков, сотен тысяч солдат ЦГВ.