На этом заканчиваются документальные записи из моего дневника, относящиеся к этому периоду моей жизни и службы.
Естественно, что бурное течение всех событий этих дней не давали нам малейшей возможности получать и отправлять домой письма. А потому наши родители и родные находились в полном неведении относительно места нашего пребывания. Для них образовалась зона молчания, об истинных причинах которой они могли только догадываться. Конечно же здоровья и спокойствия эти волнения им не доставляли.
Уже после моего возвращения из армии отец рассказывал мне, что он, имея множество друзей в штабе округа, знал о том, что наша часть направлена в Чехословакию. Он не знал конкретного места ее пребывания. Но знал страну и события, в которые я был втянут волею судьбы и обстоятельствами. Естественно, что он ничего не рассказывал маме, чтобы не доставлять ей излишних волнений. Ей и так немало доставалось за время моей службы. И только однажды они зашли в кинотеатр. Там демонстрировался документальный фильм под названием «Чехословакия. Год испытаний». Когда отец увидел кадры, запечатлевшие акты «гостеприимства» со стороны чехов, где были показаны полные боли и удивления глаза наших парней, истекающих кровью, оплеванных и униженных, попавших в руки толпы или ставших жертвами нападений сзади, исподтишка; когда они увидели все это в немногословных в те времена и прошедших тщательнейшую цензуру кадрах, он не сдержал слез. А мама, увидев его заплаканные глаза, все поняла. Они вышли на улицу и она только спросила: «Он там?» И отец молча кивнул головой.
Всего же за время моего пребывания в Чехословакии, мои маршруты по ней можно описать перечнем следующих населенных пунктов: Комарно - Брезшнице - Орлик - Бжецлав - Дунайска страда - Семец - Трнава - Брно - Йиглава - Пилигримов - Табор - Милавско - Бубовице (это местечко, возле которого находился наш батальон) - Волянице - Вшевим - Рожметаль - Врановице - Погутин - Пршибрам - Влашим (в этом городке живет множество цыган) - Частлов - Грохув-Тинец - Высоке Мито.
Кроме того я побывал в городах Кладно, Пардубице, Оломоуц и Градец Кралове.
Итак, я возвращаюсь к своим воспоминаниям. Август 1968 года. На последнем инструктаже, который мы получили еще в Венгрии, нам впервые было приказано без команды огня не открывать. Но при нападении отвечать огнем на огонь и патронов не жалеть. Кроме привычных и полностью снаряженных трех магазинов нам выдали по одному дополнительному. И это не считая того, что в каждом экипаже еще стоял нераспечатанный «цинк» с маслянистыми желто-зелеными патронами. Несмотря на отсутствие прямой враждебности, на всем протяжении нашего маршрута по Словакии, мы были напряжены. Колонна двигалась медленно, настороженно. Особенно усиливалось внимание, когда нам доводилось вползать в узкие улочки городов. Опасность подстерегала не только из открытых окон, но, более всего, с высоких и крутых крыш домов. Именно оттуда могли забросать гранатами, бутылками с зажигательной смесью. Зона видимости водителя и старшего машины были ограничены габаритами кабины. Кроме того, их внимание целиком было поглощено максимальным обеспечением подвижности автомобиля и безопасностью экипажа. Остальные же члены экипажа должны были прикрывать водителя. А потому стволы наших автоматов постоянно пребывали в движении, поочередно перенося предполагаемую зону огня с окон на крышу и обратно. Сами же мы в достаточной степени были защищены импровизированным брустверами, коими служили матрасы и подушки. Они закрывали уязвимые для огня окна. Нижняя часть тела прикрывалась массивными инструментальными ящиками. Передняя же часть кузова была надежно защищена токарным станком. Нас могли поразить лишь сверху. Кроме фанеры над нами не было ничего. А она закрывала лишь от дождя и солнца. Командование приказало не снимать касок, но они были так тяжелы, а августовское солнце так грело…
Но в безвыходном, казалось бы, положении, проявилась боевая закваска нашего комбата. Подполковник Тумаев был не просто боевым офицером. Он был хозяином в своем батальоне и заботливым отцом для своих людей. Мы неоднократно имели возможность убедиться в этом. Он не остался равнодушным и на этот раз. Был дан приказ останавливаться всей колонной и осуществлять ремонт любой бронетанковой техники, по тем или иным причинам оставленной на великолепных чешских магистралях.
Благодаря такой тактике уже к концу первого дня вторжения у нас было свыше 15 боевых единиц. С экипажами и боекомплектом. Комбат заботливо и умело распределил их в колонне. Танки возглавляли и завершали ее. Они равномерно вкраплялись в тело колонны, растянувшееся на многие километры. И она уже не была уязвимой. А представляла собой хорошо охраняемый и жизнеспособный организм. А к концу первого этапа нашего передвижения по стране количество боевых единиц достигло такого уровня, что приезжавшие в батальон командиры танкового полка и отдельного танкового батальона слезно умоляли нашего командира вернуть им принадлежащие по праву машины. Но неизменно наталкивались на непреклонную твердость подполковника. Он так и не простил им тот факт, что они оставили нас без прикрытия в первые минуты вторжения. И не возвращал им танки, находя для этого множественные, но убедительные аргументы.
В один из первых дней нашего присутствия в Чехословакии, командир спецвзвода лейтенант А. Фель попытался было проявить свои наклонности самодура, заставив нас вернуться в машины, когда мы ненадолго соскочили на землю, чтобы размять затекшие ноги, и подышать воздухом.
Но ответом ему была тихое, угрожающее неповиновение. Он насторожился, но не оставил попытки вернуть нас на свои места. Подозвав к себе своего заместителя старшего сержанта Анатолия Манячкина, А. Фель властно приказал ему навести порядок во взводе. И тут мы опешили. Манячкин, бывший всегда покорным лизоблюдом, ловившим каждое слово командира и преданно глядевшим в его выпученные глаза, проявил характер. Он тихо, но отчетливо сообщил ему, что в случае первой же перестрелки, которая может возникнуть, лейтенант рискует получить пулю. В затылок. От своих же солдат. И это будет проявлением «любви» к нему со стороны всего взвода.
Ошарашенный А. Фель переспросил у Манячкина: «Кто это сказал?»
- Все, - ответил сержант.
- И ты?
- И я! - твердо, но непреклонно ответил Манячкин и отошел.
Обескураженный лейтенант сорвал с головы щеголеватую фуражку с заломленными краями. Скомкал ее в руке и в сердцах саданул ею о землю. Затем он вытер выступивший на лбу пот и, обессиленный, опустился на подножку машины. Похоже, что он впервые осознал всю серьезность угрозы и реальность ее исполнения. Было похоже, что он здорово испугался. Ибо с тех самых пор он почти не выходил на остановках из кабины и держал на открытой панели «бардачка» заряженный и снятый с предохранителя пистолет. А на коленях - также заряженный автомат.
Среди восстановленных нами машин, выделялся шедший в середине монстр. Это был огромный роторный траншеекопатель, брошенный саперным батальоном. Мы отремонтировали его и теперь он по праву занимал место в строю нашей части. Однажды мы подошли к железной дороге, пересекавшей наш путь. Над автомобильной магистралью был перекинут железнодорожный мостик. Дорожный знак, установленный перед ним, ограничивал высоту проходящего автомобильного транспорта четырьмя с половиной метрами. Тщательные замеры, произведенные над траншеекопателем, показали, что даже с опущенным ротором, его высота на несколько сантиметром превышала допустимую. Был послан командирский уазик, чтобы разыскать возможность объезда. Через некоторое время он возвратился с отрицательным ответом. Выбора не было. Нужно было двигаться дальше.
Будь это колесная машина, все было бы проще. Можно было бы приспустить шины и тем самым уменьшить высоту на несколько сантиметров. Но машина была гусеничной. И комбат решился. Он скомандовал: «Вперед». Траншеекопатель взревел и медленно пополз к мосту. Все замерли в ожидании. Машина вползла под мост. Затем раздался невыносимый визг и скрежет металла. Посыпались искры и пыль. Мост, тяжко вздохнув, приподнялся и как бы завис на зубьях лопат ротора. Стоявшие неподалеку чешские железнодорожники, до того оживленно кричавшие и пытавшиеся объясниться с комбатом, замолкли. Их вытаращенные глаза выражали ужас. Машина немного задержалась, как бы взвешивая на руке свалившуюся тяжесть. Затем она скачком рванулась вперед. Ротор провернулся. Траншеекопатель вышел с другой стороны, освободившись от неожиданного дополнительного груза. Мост ухнул и лег на место. Только катящиеся по сторонам насыпи комочки земли и медленно оседающая пыль свидетельствовали о происшедшем. Чехи бросились наверх. Они судорожно карабкались на насыпь, чтобы осмотреть и оценить повреждения. Судя по их удивленным лицам и яростной жестикуляции, они ничего не обнаружили. Мост с рельсами и шпалами лег точно на то самое место, с которого его стронули. Ничто не изменилось.
Я не указываю даты, т.к. все происходившее в эти первые после вторжения дни, слилось в один клубок. И мы порой не отличали сколько прошло времени от того до иного события. Все длилось как бы в непрерывном киносеансе. С той только разницей, что события не повторялись, как пленка, склеенная в кольцо. Просто они нанизывались одно на другое, как бусинки на нитку. И составляли в итоге ожерелье. Завершенное и цельное.
Однажды, когда мы входили в очередной городок, моим глазам предстала картина, странным образом запечатленная памятью. Словно все то, чему я стал невольным свидетелем, я уже где-то видел. Городок был небольшим. Его улицы поднимались вверх по обе стороны от магистрали, являвшейся одновременно главной улицей этого населенного пункта. В своем движении по магистралям мы пользовались исключительно картой и указаниям комбата. Но в переплетении узких брусчатых улочек многочисленных городов и поселков, карты были бессильны. А указатели были либо нарочито сломаны, либо отсутствовали напрочь. Не стал исключением и этот городишко. Мы медленно, как бы на ощупь продвигались по его странно опустевшим улицам. Ветер гнал по тротуарам обрывки бумаги, пыль, заметая следы людей, которые ощущались, но поразительным образом отсутствовали. Они словно исчезали при нашем приближении. Это выглядело жутковато и фантастично. Картину дополнял звуковой эффект несшегося из невидимых динамиков голоса, предупреждавшего на чешском языке о том, что в город входит дикая дивизия генерала Гуськова.
Наша машина медленно, словно наощупь продвигалась по узкой улочке. Причем она была настолько узка, что едва вмещала в себя массивные технички. Танкам же для маневра и вовсе не хватало места. Им порой приходилось при повороте сносить углы домов. Особенно часто это случалось, когда танки влетали на огромной скорости из узких улочек на просторы площадей. Не успев затормозить, они неслись боком по отполированным брусчаткам, высекая искры и яростно скрежеща буксующими траками. Следы этих маневров сопровождали нас через всю страну.
Я внимательно наблюдал за улицей. Мое внимание привлекла внезапно дрогнувшая в ближайшем от меня окне занавеска. До нее при желании можно было дотянуться рукой. Я резко повернулся и направил в подозрительное окно ствол своего автомата. Мелькнул неясный человеческий силуэт и занавеска всколыхнувшись повисла. Я напрягся. Но ничего не произошло. Машина тяжело ревя двигателем, миновала дом и выехала на небольшую площадь. Слева вверх поднималась мощеная улочка. По ее узкому тротуару бежала женщина. Перед собой она толкала коляску с ребенком. При виде наших машин ее обуял ужас. Она выхватила ребенка из коляски и метнулась в сторону ближайшей двери. С выражение страха и отчаяния она принялась колотить в эту дверь маленькими кулачками, прижимая к себе свою драгоценную ношу. Но ей никто не открыл. И тогда она бросилась к другому дому. Пробегая через улицу, она толкнула коляску и та, раскачиваясь и подпрыгивая, покатилась вниз. Коляска набирала скорость. Ее раскачивание и прыжки становились все чаще и выше. Внезапно она подпрыгнула в последний раз и влетела под колеса нашей машины. Водитель попытался резко затормозить, но это ему не удалось. Коляска жалобно скрипнув превратилась в изуродованную груду металла и ткани. А женщина металась от одной двери к другой, Стучала, звонила. Но никто не рисковал открыть ей. Она вжималась в неглубокие проемы дверей, пытаясь скрыться, исчезнуть, спрятаться. Картина, увиденная мною, так поразила мое воображение, что я на некоторое время остолбенел. Я никак не мог вспомнить, какую аналогию она мне навевала. И внезапно вспомнил. Эпизод с коляской, катящейся вниз по ступеням Потемкинской лестницы из фильма Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин». Навстречу морю, под ноги толпы. Унося в небытие того младенца, из далекого 1905 года, которого мать не смогла спасти от наступающих сверху от памятника Дюку де Ришелье солдат с примкнутыми штыками.
А еще это напомнило мне страшные картины времен фашистской оккупации. Естественно, виденные мною лишь на киноэкране.
Как правило, никто из изредка попадавшихся прохожих, не хотел указывать нам верное направление. Очень часто нас посылали совершенно в противоположную сторону. А однажды, когда мы в седьмой или восьмой раз выехали на подозрительно знакомую площадь, танкисты разозлились и начали вращаться на одном месте, превратив новенький асфальт в кучу щебня. Нужно было видеть в этот момент глаза стоявших на площади людей...
Все воспринималось, как в дурном сне.
Реально ощущались лишь усталость и мучительное чувство голода. Дело в том, что наши тылы, как и бывает в таких ситуациях, безнадежно отстали от нас. А вместе с ними отстали склады, кухни, повара. Мы перерыли все свои запасы. Съедено было все, что годилось в пищу. Но особенно отвратительными были съеденные всухомятку пакетик супа и две луковицы. И то и другое вызвало сильное раздражение слизистой оболочки, сопровождавшееся обильным слезоотделением. И в те минуты мы походили на крокодилов, которые плачут, пожирая свои жертвы. Только облегчения и сытости съеденное нами не принесло. Голод стал терзать нас еще сильнее.
Мы слышали, что всем частям, вступившим в Чехословакию, приказом Министра обороны маршала Гречко определен фронтовой паек с удвоенным количеством сахара и масла. Кроме того, значительно была увеличена доля мяса в рационе. Но это были либо слухи, либо сладкие мечты голодных людей. В наши же рты на протяжении нескольких дней не попадало ни крошки.
Выручали нас лишь обильно росшие вдоль дорог фруктовые деревья. Чтобы не производить впечатление варваров, уничтожающих все вокруг, комбат приказал собирать урожай с этих деревьев лишь при полном отсутствии вокруг нас местных жителей и туристов, которые не успели «унести ноги» из Чехословакии. А потому картинка выглядела следующим образом. Расположившись под деревьями словно на отдых, мы мирно возлежали на травке. Приветливо махали проезжавшим мимо авто. Но лишь только очередная машина исчезала за поворотом, мы с ловкостью обезьян вскакивали на ноги и отчаянно трясли деревья. С глухим стуком сыпались на землю яблоки. Дробью стучали по траве сизые сливы. И, при виде очередной машины, вынырнувшей из-за поворота, мы, как подкошенные, вновь падали на землю. Руками же незаметно собирали добычу и спешно, потерев о штаны, отправляли в рот. Никогда еще за всю жизнь мне не приходилось в таком количестве есть сливы и яблоки. Зубы окислились до такого состояния, что сводило скулы. С тех самых пор я не могу есть одновременно яблоки и сливы. Даже на протяжении одного дня. Мучительная оскомина сковывает рот. А зубы пронзает острая боль.
Так получилось, что войскам, входившим с южного направления, удалось преодолеть в течение суток 900 километров. В их число входила и наша 48 Ропшинская дивизия. Нам был зачитан приказ Министра обороны, в котором выражалась благодарность за беспримерное мужество. Министр писал, что никто еще в истории наземных армий мира не совершал таких глубоких маршей в течение суток. Что опыт наш будет изучаться в учебных заведениях. Что Родина не забудет нас и т.д. Мы же усмехались и к словам о том, что Родина нас не забудет добавляли скептически: «... но и не вспомнит!». Так оно и вышло.
Когда, уже гораздо позже (в восьмидесятые годы), я обратился в военное ведомство с просьбой о выдаче мне удостоверения участника войны, мне было отказано. Отказ аргументировался секретным распоряжением, согласно которому все участники военных операций, проводимых за рубежами СССР приравнивались к участникам войны. Кроме участников чешских событий. Словно ЧССР была 16-й республикой Союза. Такова была истинная цена обещаниям Родины и ее благодарности.
29 августа в районе города Брно мне посчастливилось встретить Витю Кобылинского. Этой встрече я был рад вдвойне. Во-первых, потому что Виктор был моим давним другом еще по годам учебы в техникуме. А, во-вторых, потому что в этот 29 августа был днем его рождения. Я получил возможность поздравить его с этим событием. К великому огорчению, мне нечем было угостить моего друга, кроме половинки луковицы. Но и этот дар природы мы съели с благодарностью, закусив яблоками и сливами. А слезы, выступившие на глазах, с успехом и радостью отнесли на совесть того самого лука, съеденного без хлеба.
Так получилось, что именно в этот день Виктору чудом удалось выжить. Дело в том, что он догонял свой саперный батальон на огромном КрАЗе, которым управлял совершенно «зеленый» худосочный новобранец. Нужно сказать, что в том августе большинством машин управляли не обкатанные, только что призванные в армию, юнцы. Так получилось, что части пополнялись до полного боевого штата за счет резервистов и молодых. А чехи на своих воняющих дизельных «Татрах» и «Прагах», носились как сумасшедшие, наводя на этих пацанов ужас. Многие из них не выдерживали и резко сворачивали с трассы. И хорошо, если этот рывок приходился на канаву или обочину. А ведь Чехия - горная страна. И сколько ребят нашли свою смерть в Высоких Татрах...
Так вот, Виктор со своим водителем отстали от части еще в районе Братиславы. Машина сломалась. Пока устранили неисправность, прошло два дня. И они отправились вдогонку батальону. Ехали, расспрашивая дорогу у солдат. Но чаще же ориентировались на «русский след»: мусор, обрывки пакетов и газет, пустые консервные банки, обильно украшавшие обочины первоклассных бетонок. При въезде в Брно они напоролись на засаду. Их обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Витька заорал на пацана, чтобы тот разворачивался, но парень перепугался и упал на пол кабины. А пули тем временем уже начали доставать КРАЗ. Виктору ничего не оставалось, как с матом и без него, оттолкнуть дрожащего салагу и самому сесть за руль. Тяжело груженная машина разворотила газон разделительной полосы и развернулась. Изрыгая клубы дыма, грузовику удалось спасти себя и своих пассажиров. И лицо Виктора еще пылало жаром прошедшего боя. Он долго не мог успокоиться и сдержать свой гнев на смалодушничавшего водителя.
Наконец к концу месяца нас нашли и догнали хозяйственники. Повара, как бы заглаживая вину, приготовили обильный и вкусный обед. Две кухни дымили и распространяли сводящий с ума запах. Борща и гречневой каши с мясом, не с тушенкой, а с настоящим мясом. И мы, едва сдерживая нетерпение, потянулись вдоль стоящей на трассе колонны, к котлам. Светило ласковое еще летнее солнышко. Глухо позвякивали котелки. Кроме горячей пищи, нам выдали сухими пайками довольствие, недополученное за прошедшие дни. Так что теперь на ближайшее время мы могли не опасаться, что повара сгинут в неизвестном направлении. Голод нам не грозил. И оказалось, что слухи о фронтовом пайке не были слухами. каждый из нас получил целую кучу банок с тушенкой, мясными кашами, и колбасным фаршем китайского производства, под названием «Великая стена». Мы шутили по этому поводу и говорили особо впечатлительным, что фарш этот изготовлен из собачьего мяса. Эффект не замедлил сказаться. Несколько таких «гурманов» тут же поспешили избавиться от подозрительных банок. Они делали это с плохо скрываемым чувством омерзения и брезгливости. Взамен же им досталась каша с мясным, вернее жировым, наполнителем.
В один из бесконечных дней пути, над нами появился вертолет без традиционной белой полосы на брюхе. Из него на нас посыпались листовки. Колонна стояла неподвижно. Ремонтировали очередную брошенную машину. Рядом с трассой стояли какие-то строения. На массивных деревянных воротах пестрели ставшие привычными надписи и листки бумаги. Многие из надписей начинались словом POZOR!
POZOR по-чешски означает «ВНИМАНИЕ». Отнюдь не позор. С этих же слов начинались и сброшенные листовки. Но они была написана по-чешски и ребята выбрасывали их сразу же, как только брали в руки. Не было нужды в окрике командира. Появление же над колонной, по сути, вражеского вертолета у офицеров вызвало немалое волнение. Даже отдали команду рассредоточиться и приготовиться к бою. Мы рассыпались по обочинам дороги и ловили в прицелы автоматов зависшую над нами машину. Ожили и зашевелились ДШК на башнях танков. Неожиданно для всех вертолет пошел на снижение и сел на поляну неподалеку от наших машин. К нему сразу же, пригнувшись, короткими перебежками направилась группа солдат во главе с комбатом. Однако экипаж вертолета не проявил никакой враждебности и позволил обезоружить себя и отвести к командирскому «Газику». Там их и допросили. Они убеждали руководство батальона, что не имели никаких враждебных намерений по отношению к нам, а листовки носили исключительно мирный характер. Никто не призывал наших солдат переходить на сторону чешских демократов. Так оно и было на самом деле. Но комбат, а паче всего замполит, проявили изрядную долю недоверия. И решили проверить чехов.
Не знаю какими уж судьбами разнесся слух о том, что я в состоянии перевести содержимое листовки, но весть эта достигла ушей подполковника. Меня тут же вызвали и заставили прочесть листовку. Что я и сделал. Сейчас не могу дословно воспроизвести ее содержание, но помню, что речь шла о простых человеческих чувствах: гуманности и доброте по отношению к мирному населению, женщинам и детям. Но тот факт, что мне каким-то образом удалось ухватить смысли прочитанного на чешском, так сходном с восстанавливаемым мною в то время польским, во многом сослужил мне положительную службу. Не лишенную, впрочем, доли горечи и унижения. Но об этом немного позже. А в тот день мне невольно довелось избавить экипаж вертолета от неприятностей задержания. Они были отпущены с миром.
Сейчас, оглядываясь назад, в тот далекий 1968 год, я вспоминаю эту долгую дорогу, как необычную экскурсию по необыкновенно красивой, сказочной, но заколдованной злыми троллями, стране. И на память приходят в первую очередь не грязь, лишения и кровь, а замок, словно игрушечный, на огромной отвесной скале. Замок, словно сошедший со страниц сказок братьев Гримм. Или прекрасная зеленая долина, окруженная со всех сторон синеватыми горами. Такими до нереальности прекрасными. Порой казалось, будто это не горы вовсе, а поднявшиеся до небес волшебные леса. Или уплотнившийся до осязаемой густоты туман. С причудливым зубчатым рисунком.
А какие кукольные города и городки. Какие ухоженные, залитые солнцем площади. Какие необыкновенные для советского взгляда витрины магазинов, наполненных волшебными и недостижимыми для нас товарами. Какие прекрасные лица людей, в глазах которых светилась неведомая нам свобода. Какие необыкновенные, словно сошедшие с картинок журналов, женщины. Мне еще никогда не доводилось видеть таких красивых женщин и в таком количестве. Казалось, что в этой стране нет некрасивых женщин. И нет неэлегантных мужчин.
Представляю, какими монстрами выглядели мы в их глазах. К этому примешивалось не только естественное чувство брезгливости при виде немытых, заросших щетиной мужчин. Не только презрение при виде нашей мятой и засаленной формы. Их чувства были иного плана. Они видели перед собой солдат чужой армии. Непрошено пришедших к ним с оружием в руках. Солдат, принесших рабство и, возможно, смерть. Диких азиатов в касках и с закатанными рукавами. С огромными штык-ножами укрепленными на поясе либо, что бывало чаще, засунутых за голенище сапога. Беспощадных, как недошедшая до них в давние века орда татаро-монгол. Современных варваров. И мне становится понятной тщета наших улыбок и заигрываний с их девушками. Они отвечали нам вполне естественным презрением, брезгливостью и ненавистью.
Сами же себе мы представлялись прекрасными рыцарями, пришедшими освободить их, как нам казалось, от самих себя.
Дабы не быть предвзятым, скажу, что встречались и иные девушки. Они охотно шли на контакты с нашими солдатами и не проявляли враждебности. Но судьба их после прохождения войск была, как правило, печальной. Их вылавливали местные борцы за свободу и, избив, обривали наголо. Чтобы всем было видно в чем они замечены и другим было неповадно. А однажды экипаж подобранного нами танка рассказал, как они на протяжении нескольких дней безуспешно пытались оживить мертвую свою машину. Ночевать им приходилось под броней, в танке. Так вот на второй или третий день их пребывания вблизи небольшого поселка, к ним прибежал насмерть перепуганный местный житель и умолял их спрятать у себя свою дочь, которую местные парни избили и хотели остричь «под ноль». Он опасался, что они могут ее изнасиловать или убить. И доверил ее опеке русских солдат. Так она и жила у ребят в экипаже все эти дни, жила вместе с отцом.
В первой декаде сентября мы достигли того места, которое на некоторое время стало нашим полевым домом. Это было в горах, неподалеку от всемирно известного города Пльзень. Километрах в 90 от Праги. Близлежащее местечко называлось Бубовице. Мы расположились на огромной поляне, окаймленной по краям густым лесом. С другой стороны поляну ограничивало шоссе. Всю поляну причудливо пересекал бурный и очень чистый неширокий ручеек. Не более метра в ширину. Он нес поразительно холодную, вкусную и кристально чистую воду. Мы поставили палатки, расположив их вдоль кромки леса но на приличном от него расстоянии. От леса палатки отделялись цепью поставленных в ряд машин. Вдоль машин днем и ночью выставлялись парные патрули. С обеих сторон. Опасались партизанских отрядов. В партизаны уходили целые полки воинских частей чешской армии, отказавшихся разоружаться. В частности, по сообщениям разведки, в нашем районе в лесах находился полк десантников. Соседство не из приятных.
Машины, непосредственно занятые при ремонте техники, были установлены на рабочей площадке. Там же стояла техника, ожидавшая очереди на ремонт. И раскинулись огромные палатки ремонтников. Прибывший хозвзвод, установил гигантскую палатку-столовую, вмещавшую весь батальон, развернутый по боевому расписанию. Дело в том, что в обычных, мирных условиях численность личного состава была не более 120-150 человек. По боевому же уставу мы разворачивались до 200 человек. Включая офицеров и сверхсрочников. И в том тревожном августе 1968 году нас пополнили до комплекта резервистами. Причем, некоторые из резервистов буквально в мае вернулись домой с действительной службы. И, не успев насладиться свободой и «гражданкой», вновь надели форму. Таким образом весь батальон, включая офицеров, сверхсрочников и прикомандированных, прибывших на ремонт с техникой, составлял свыше 250 человек. И все помещались в столовой, кормившей нас в 2 смены.
По вечерам нам стали привозить кинофильмы. И, пока было тепло, мы смотрели их на улице, а с наступлением холодных вечеров и ночей (ведь мы были в горах) просмотры перенесли в столовую.
Разнообразием фильмов нас не баловали. Редко прилетавший вертолет, привозил и забирал почту. Он же оставлял 4-5 фильмов, которые предназначались на несколько расположенных поблизости частей. А потому, по крайней мере раз в неделю, беседовали Петька и Василий Иванович Чапаев. С тем же интервалом готовился к экзаменам Шурик. И редким исключением были новинки экрана, которые мы смотрели одновременно со всеми, кто был там - на «Большой земле». К таким нечаянным радостям можно отнести мелодраму «Я вас любил». Нам, изголодавшимся по теплу, уюту и любви этот фильм был глотком воды в пустыне.
Межбатальонная гауптвахта располагалась в саперном батальоне, который приспособил для этих целей пустой понтонный мост.
Свои палатки мы оборудовали настилами из прессованной соломы, в изобилии валявшейся вокруг. Ее, незадолго до нашего прихода, заготовляли крестьяне. Мы застелили солому поверху полотнищем брезента. На этом импровизированном ложе помещалось 15 человек. Под брезентом шуршали, мешая спать, полевые мыши. Мы беспощадно хлопали по подозрительным местам ладонями. Иногда результаты охоты были удачными. Из-под брезента извлекалась расплющенная окровавленная тушка. Но мыши плодились быстрее, чем мы могли их уничтожать. И вскоре мы привыкли к их соседству и перестали обращать на них внимание.
Мне досталось место у края. Преимущество в этом было одно: никто не наваливался и не мешал спать хотя бы с одной стороны. Отрицательных же моментов было несколько. И первый из них - при возможном нападении, лежавший с края, принимал в себя пули, предназначенные всем. Кроме того, с наступлением холодов, от леденящих прикосновений брезента не спасали никакие одеяла. И это было куда существеннее возможного нападения. Потому что было реальностью и к тому же каждодневной.
В середине палатки, в выкопанном приямке, установили самодельную печку-буржуйку. Ее изготовили из бочки из-под бензина, вырезав отверстия для топки и поддувала. Дымоход же был хитроумно прикопан землей и выведен наружу палатки, поднимаясь над нею, как некий флагшток, флагом над которым круглосуточно развевался дым. Земля в том месте, где проходил дымоход, была сухой и теплой. Она увеличивала площадь теплоотдачи. Топил печки дневальный. Он обслуживал 2-3 палатки. Дрова заготавливали мы сами. А впоследствии, с наступлением морозов, нам привезли и угольные брикеты. Коричневые, спеченные из пыли бурых углей, они поразительно быстро сгорали, давая мало жара и оставляя после себя рыхлую, текучую, плотную как цемент, золу. Надо ли говорить, что тепло в палатке было лишь тогда, когда печка горела. Стоило дневальному зазеваться, как она гасла и через дымоход с улицы проникал колющий резкий холод. Ну, а чем пахло в такой палатке - не стоит и вспоминать. При некотором богатстве воображения, это можно себе без труда представить.
С наступлением морозов, мы выстлали пол лапником и лапником же обложили по периметру места, где палатка примыкала к земле. У входа в палатку из стволов молодых елочек соорудили подобие тамбура. Вход занавешивала плащ-палатка, растянутая на раме, изготовленной из тех же стволиков. Примитивно, но эффективно. (Каламбур).
