Но вот однажды в конце ноября пришло известие, что для нас подготовлены и освобождены помещения в городке Высоке Мито. И мы, снявшись с места, выстроили вдоль дороги изрядно увеличившуюся колонну машин. Комбату пришлось вынести несколько неприятных встреч с чешскими властями, которые требовали денежной компенсации за потраву луга, леса и дорог. Разговор был жестким и завершился категорическим отказом нашего командования платить хоть копейку. Для приличия мы немного прибрали территорию, служившую нам домом почти четыре месяца. Разбросали солому, пожелтевший лапник. Засыпали песком черневшие масляные пятна. Углубили и очистили дренажные канавы вдоль дороги. Подняли и закрепили упавшие дорожные знаки. Чешские власти были удовлетворены, а наше командование сохранило свое лицо.
Я не стану описывать дорогу от Бубовице до нового места нашей дислокации. Это был обычный путь, сопровождавшийся длительными остановками, проверками наличия людей, горячим питанием.
Городок, в котором нам предстояло жить, представлял собой территорию неправильной формы примерно 800 х 800 метров, огражденную массивным кирпичным забором. Часть городка, огражденную сеткой рабица, занимали ремонтные мастерские и боксы. Прекрасно оборудованные и просторные механические мастерские были оснащены токарным станком чешского производства, сверлильным и фрезерным станками. Заточным станком. Короче - в цеху находилось все, что обеспечивало нормальную работу мне и Саше Белоусову. Расположение ремонтной базы определило и место размещения нашего батальона на первом этаже примыкавшего к ней четырехэтажного здания. Нужно сказать, что на территории, занимаемой прежде одним батальном чехословацкой народной армии командование умудрилось расположить пять!!! отдельных батальонов. А в бывших гаражах и прямо во дворе еще и подразделение, занимавшееся выпечкой хлеба для частей дивизии. Дивизионную пекарню. Центральную часть двора загромоздили наспех прикрытыми от осадков мешками с мукой и дровами для пекарни.
Более всех не повезло саперному батальону. Эту часть разместили в здании, где у чехов находился склад ГСМ. А потому ребята устроились в помещении, полы и стены которого были обильно политы маслами, соляркой и провонялись бензином. Весь декабрь саперы занимались тем, что стелили поверх загаженного бетона деревянные полы. Ставили дощатые перегородки. Расставляли кровати. Кто из них позже будет искать в этих нечеловеческих условиях причину своих грядущих болезней и раковых опухолей. Кому придет в голову причислять этих людей к инвалидам армии. Ведь не пришло же никому в голову причислить нас, вынесших все это, к участникам войны. Хотя мы приехали в эту страну не на экскурсию и не по своей воле. А многие из нас вернулись домой не в фирменных железнодорожных вагонах, а в иной, более деревянной упаковке. Многие получили ордена и медали, но все абсолютно, без исключения, получили заверения в том, как любит нас Родина и как ценит она наши заслуги перед ней. Нас убеждали, что она никогда не забудет своих сыновей, то есть нас, что... Не потребовалось и пяти лет, чтобы все эти слова, бывшие ничем более, как сотрясением воздуха, угасли в вязкой атмосфере, их породившей. И растворились без следа.
Всем прочим, кому повезло больше, пришлось размещаться в помещениях тесных и душных. Койки ставили в три яруса, чтобы обеспечить каждого нормальными условиями для сна. Двадцать четыре человека нашего специального взвода разместили в комнате, где прежде проживал один чешский сержант. И в этом помещении нормально можно было только лежать. Стоявшая в углу печка-буржуйка, раскалялась до такого немыслимого состояния, что стоявшие рядом с ней кровати вечером были непригодны для сна. Начинали дымиться матрасы и простыни. Хозяева этих коек ложились спать вместе с соседями, и только ночью, когда металл остывал до комнатной температуры, перебирались на свои. Возвращавшимся с ночных дежурств дневальным, требовалось немалое мужество, чтобы, переступив порог, не упасть в обморок от липкой вони застойного воздуха помещения, отравленного дыханием и выделениями человеческих тел. Приходилось по несколько минут дышать верхушками легких, чтобы не потерять сознание.
Под утро через эту же печку в комнату закачивался леденящий душу холод зимних Высоких Татр. И в шесть утра, ругаясь мы нехотя вылезали из своих теплых постелей и выбегали на улицу.
В первые после размещения на новой территории дни, нам каждый вечер «крутили» кино - прямо на улице. И мы, надев шинели и закутавшись в одеяла, словно призраки, стекались со всех сторон со своими табуретками на центральную площадь городка. Очень часто к нам приходили несколько девчонок и парней из соседних домов. Чехи. Вскоре мы привыкли к их веселому щебетанию. И, объясняясь жестами и словами, которые на всех славянских языках звучат одинаково или похоже, узнавали многое друг о друге. Они были такими же, как и мы обычными ребятами. Далекими от политики. Влюбленными в Битлз и Роллинг Стоунз. Они, как и мы обожали чешского Вольдемара Матушку и Карела Гота и нашего Владимира Высоцкого. Любили мотоциклы и путешествия. Мечтали о любви и свободе. И эта схожесть делала все более тонкой стену, разделявшую нас. Растапливала лед недоверия и отчуждения, столь тщательно создаваемые политиками с обеих сторон. Как в маленьком зеркале, в этих отношениях отражались отношения простых людей. Это были зачатки того, что позже назовут пышными словами «Народная дипломатия». Мы не знали этих слов. Мы просто общались, привыкали и начинали любить друг друга.
Тем мучительнее стала для нас неожиданная пропажа девочек из этой компании. Мы расспрашивали продолжавших приходить парней, но те уходили от вопросов или отвечали невразумительно. Мы не могли понять причины этих перемен в отношениях и волновались не на шутку. Но вскоре все выяснилось. Причина была банальной и горькой одновременно. Оказалось, что этих девушек поймали местные «революционеры» и обрили наголо в наказание за то, что они ходят к русским. Естественно, что девочки не хотели появляться среди нас в таком виде. Нам долго пришлось уговаривать чешских парней, чтобы они привели девчонок, что мы по-прежнему их любим и не станем смеяться над их внешностью. И они поверили. Девчонки вскоре появились, стыдливо пряча под косынками трогательно оголенные головки. А у нас при виде их сжимались сердца от непонятной жалости и нежности к этим девчонкам, ставшим нам, словно сестры. И поднималось в груди темное и непонятное желание отомстить за них обидчикам.
Я заранее приношу извинения читателям с особо тонким восприятием мира. Но то, что они, кривясь и проклиная меня, прочитают ниже, было. Эта неприглядная сторона жизни как нельзя лучше характеризует многое в нашем советском менталитете, о котором так много и так безуспешно спорят в последние годы. Как ни неприятно об этом писать, но наибольшую сложность в первые же дни нашего размещения, представляли собой туалеты. Большинство личного состава были деревенскими ребятами, привыкшими к дощатым удобствам на улице. Они не умели и не хотели осваивать правила пользования городскими туалетами. И уже через несколько дней дневальным приходилось в дневное время закрывать известные помещения. Однако и вечером система канализации не справлялась с нагрузкой и к концу декабря командование было вынуждено прекратить пользование этими санитарными точками ввиду страшной антисанитарии в них, грозившей началом эпидемий. Попытки хозяйственников замуровать унитазы в камень, дабы тем самым спасти их от разрушения варварами, влезавшими с ногами на хрупкие сооружения, результатов не дали.
Катастрофа принимала такие ужасающие размеры еще и по причине саботажа при эксплуатации водопровода и канализации обслуживавшими их чехами. А нашим солдатикам, незнакомым с их системой водоснабжения и очистки было не справиться. Командир дивизии, генерал-майор Гуськов вынужден был объезжать расположения частей и на построениях лично инструктировать личный состав правилам пользования туалетами. Это была исключительная и крайняя мера. Увы...
В конце концов начальство приказало разрушить часть глухого забора возле казарм саперного батальона и вырыть траншеи в открытом поле. Таким образом, к мукам саперов от запахов нефтепродуктов, добавлялись естественные, но не менее отвратительные ароматы «с полей». А наспех сооруженные рядом деревянные писсуары в виде лотков, выводивших продукты жизнедеятельности наших молодых тел просто в дыру в заборе... Это чудо инженерной мысли русских военных кого угодно повергло бы в ужас. Многотонные потоки мочи на крепком горном морозе превращались в глыбы желтого зловонного льда. Этот лед, брызгавший в лицо отвратительными осколками тем дневальным, которые вынуждены были скалывать его ломами и кирками, был предметом наших постоянных шуток. Но все это нужно было увидеть и пережить.
Огромных траншей хватало на 10-12 дней. После этого их забрасывали землей и в пяти метрах от старых, рыли новые. Таким образом мы постепенно перемещались в сторону проходившей неподалеку железнодорожной ветки. По ней каждое утро на работу в соседний городок, на завод по сборке автобусов ехала значительная часть населения Высокого Мита. Тем же путем они возвращались вечером домой. Но неизменно их взорам представала картина, достойная пера Я. Гашека. Вдоль доски, служившей опорой края траншеи, веселили их наши оголенные задницы, игриво отороченные белевшим нижним бельем. И с каждой декадой столь живописная картинка становилась им все ближе и ближе. В прямом и переносном смыслах слова. В памяти возникали строки из бессмертного «...Швейка». Так и хотелось украсить наши задницы каким-нибудь доходчивым лозунгом типа: «Слава Чешско-советской дружбе». Для воплощения в жизнь этой идеи понадобилось бы всего 26 дружественных задниц и баночка краски.
Отправляясь ежедневно на ответственную операцию по очистке содержимого наших животов, мы шутили, что если через пол часа не вернемся, пусть высылают спасателей с ломами. Вырубать нас из ... Кто же из нас мог размышлять в эти минуты о последствиях для здоровья сих морозных бдений.
Правда к марту наши муки закончились. Армейские строители в рекордно короткие сроки соорудили, более похожий на ДОТ, серый бетонный монолит с окнами-бойницами. Он вмещал в себя умывальник на полусотню кранов и двухрядный туалет типа «сортир» на 30 посадочных мест. Очевидно, по гениальному замыслу проектировщиков, сие сооружение должно было нести двойную функцию: в мирное время стать очагом санитарно - гигиенического направления, а в военное - быть неприступной крепостью с возможностью длительного автономного существования. Ее следовало лишь доукомплектовать небольшим запасом продуктов и полевой кухней с топливом. И тогда в системе замкнутого цикла этот монстр мог выдержать длительную осаду противника.
Почти сразу же после нашего приезда на новое место, на меня надвинулась новая неприятность. Прямые действия по нейтрализации оппозиции в Чехословакии завершались. Но продолжалась охота на отдельные мелкие группы, доставлявшие неприятности спецслужбам. В частности, на территории страны в большом количестве действовали подпольные радиостанции. Они выходили в эфир без предупреждения. И пеленгация этих станций с последующим захватом стала первостепенной задачей органов безопасности. Зачастую в местах расположения этих радиостанций располагались склады оружия и боеприпасов. И вот Особый отдел дивизии, который по старой привычке называли «СМЕРШ» (название сохранилось еще со времен Великой Отечественной войны и означало «Смерть шпионам»), спешно искал людей, владеющих чешским языком. Эпизод с вертолетом, о котором я уже писал, сослужил мне плохую службу.
Кто-то из осведомителей в изобилии находившихся среди нас, сообщил обо мне особистам. И давний мой знакомый, капитан Особого отдела, курировавший наш батальон еще в Союзе, не замедлил появиться у комбата. А через некоторое время в его кабинете оказался и я. Долго и скрупулезно меня расспрашивали откуда и почему я знаю язык? И как так вышло, что я родился в Польше? Есть ли у меня родственники за границей? И зачем я изучал польский язык. И каким образом я понимаю чехов и словаков?
Вопросы сыпались один за другим, повторялись. Менялись их комбинация и последовательность. Но смысл происходящего оставался прежним. Выжать из меня все, что только можно выжать. И еще чуть-чуть.
И только часа полтора спустя меня отпустили. По их лицам мне так и не удалось понять чего они добивались и чем конкретно для меня закончится этот разговор. А закончился он уже на следующий день. И совершенно неожиданным образом.
Писарь батальона сообщил мне, что с сего момента я прикомандирован к разведывательному батальону и прикреплен к группе радиоперехвата. Я должен был явиться на четвертый этаж нашей казармы и представиться руководившему группой старшему лейтенанту. Там я получил подробные инструкции и был включен в график дежурств. В комнате перехвата сидело шесть человек. Перед каждым стояла радиоаппаратура, охватывавшая определенный частотный диапазон. Мы должны были по четыре часа дежурить в наушниках у приемников и внимательно прослушивать вверенную нам частоту. При появлении в эфире передатчика, транслировавшего антисоветскую либо антисоциалистическую информацию, мы были обязаны немедленно зафиксировать частоту, на которой она работала. Затем включался магнитофон. После этого по стоявшему рядом телефону координаты передатчика сообщались дежурному пеленгатору и группе захвата. Мне же оставалось занести в журнал дежурств время начала и конца работы передатчика, его рабочую частоту и краткое содержание передачи.
Отсидев положенные четыре часа, я был свободен на тот же промежуток времени: мог сойти вниз, в свою комнату и спать. Еду нам приносили прямо на дежурства, если время принятия пищи совпадало с нарядом. Во всех остальных случаях мы могли ходить в столовую. Дежурства были круглосуточными. На все время работы мы были освобождены от нарядов и караульной службы.
Вначале мне очень понравилось мое новое положение. Номинально я как бы оставался в своем взводе, но не подчинялся ни командиру взвода, ни командиру отделения. В глазах сослуживцев я был счастливчиком, который мог отдыхать в свое удовольствие. Им было невдомек, сколько физических и душевных сил отнимали каждые четыре часа дежурства у станции.
Нужно признаться, что мы лукавили, пользуясь индивидуальным приемом на наушники и зачастую слушали в эфире вовсе не то, к чему были предназначены. В частности на моей частоте работали радиопередатчики судов Черноморского пароходства. И я с замиранием сердца слушал их голоса в радиопереговорах с родными в Одессе. Я узнавал о погоде в городе и о городских новостях, рассказанных женами моряков. Я знал где находятся в настоящий момент их мужья и когда они приходят в порт в ближайшее время. Я как бы невольно становился участником их бесед, хотя они не догадывались о моем присутствии в их разговоре. И эта таинственность моя и анонимность волновали меня и будоражили кровь. Словно я подсматривал за ними в замочную скважину. Было в этом что-то от нечистоплотное и запретное. А потому еще более волнующее. Во всяком случае, это маленькое приключение позволило мне еще на некоторое время сократить мерзость пребывания в армии. «Солдат спит - служба идет», гласит мудрость. Кто не служил - никогда не поймет, как дорога каждая минута, которую удается отвоевать у этого мира казармы. Как ценится каждое мгновение, которое ты крадешь у своего невольного тюремного заключения.
По прошествии двух недель все реже стали попадаться выходы в эфир подпольных радиостанций. Однако никто не собирался отпускать нас из помещений разведывательного батальона. Более того, даже начали ходить упорные слухи о нашем переводе в это подразделение. Я не на шутку запаниковал. Мне ни за что не хотелось менять свой хоть и не совсем уютный, но уже достаточно примелькавшийся мир. Я нашел в нем некоторые удобства.
Короче - я здорово запаниковал и побежал к себе в батальон. На мое счастье, возле токарных мастерских, куда я забежал к ребятам, встретился командира батальона майор Котов. Поприветствовав офицера, как полагается по уставу, я спросил у него разрешения обратиться и кратко изложил суть дела. Майор удивленно поднял брови и спросил: «Как! Ты все еще околачиваешься в разведке? Все! Кончай! Некому работать! Возвращайся к себе!» И как бы упреждая мои возражения о невозможности самовольно решать такие вопросы добавил: «Я сам обо всем договорюсь с их начальством».
Так я вернулся назад и был тому немало рад.
Приближался Новый 1969 год. Это был год моей демобилизации. Я уже перешел рубеж «старика». И теперь пользовался всеми преимуществами этого периода. Я не вскакивал, как ошпаренный по команде «Подъем!». Можно было позволить себе поваляться часок. Если, конечно, в комнате не появлялся дежурный офицер. Однажды такое случилось. И мы вскочили, не совсем соображая спросонок, что же собственно произошло. Однако, на наше счастье, дежурным офицером был заместитель командира первой роты. Он был парнем без проблем. И только пошутил в сторону дневального: «Что же ты так орешь. Это ведь старики. Им на дембель. Они заиками могут стать». И с этими словами вышел в коридор. А мы вновь повалились на койки. Досматривать сладкие сны третьего года службы.
Появились у нас и развлечения. Я не принимаю в расчет ежедневные показы кино. Теперь в каждом батальоне была своя киноустановка и два-три отечественных фильма. Этими фильмами мы обменивались с соседними частями, которые также владели подобным богатством. Кроме того, в ротах имелись телевизоры. А чешские программы длились далеко за полночь. И мы, разогнав по койкам молодежь, часами просиживали у голубых экранов, покуривая и обсуждая доселе невиданные нами передачи.
Некоторые из наших местных Казанов успели уже обзавестись постоянными красотками из близлежащих чешских домов. И жизнь начала постепенно приобретать тот же ритм, который она имела в Болграде. С самовольными отлучками и элементами семьи. Солдатской семьи. Жизнь брала свое.
Даже частые, не по годам службы наряды, не доставляли мне прежних неудобств. Ведь на кухне мне теперь не приходилось гнуть спину на чистке картошки, разгибая сморщенные от воды и сведенные холодом пальцы. Это были совершенно иные наряды. Без грязи и тошноты посудомоек. Без изнурительных чисток котлов. Они сводились к сервировке столов и заботам о том, чтобы сытно и вкусно накормить своих товарищей, которые в свою очередь отвечали мне тем же. А по вечерам это были романтические поиски вкусненького. Как правило, это была свиная поджарка с огромным количеством лука. И жареная в вытопленном сале картошка. Мы наедались до такого безобразного состояния, что нас до самого рассвета мучила жажда и кошмары.
А вечерами во дворе столовой мы развлекались тем, что охотились на многочисленных крыс, в изобилии пожиравших объедки. Мы загоняли их лучами фонарей и дикими криками. Обезумевший жирные твари пытались выбраться из круга топочущих и гогочущих солдат, но массивные сапоги отбрасывали их в центр рокового круга. И они гибли десятками под безжалостными ударами этих сапог. А иногда нам удавалось добыть патроны. И тогда охота сопровождалась стрельбой и запахом пороха. Но последние охоты были быстротечными, ибо на выстрелы сбегались караульные и офицеры. Правда, мы успевали исчезнуть прежде их появления и сбежавшиеся на выстрелы заставали лишь кучу крысиных трупов и пытавшихся отползти в безопасное место недобитых тварей. Караульные добивали их штыками.
В те же дни, когда мы не были заняты в нарядах, караулах или дежурствах, мы посылали по вечерам в пекарню провинившихся «молодых», заработавших очередной «наряд вне очереди». По договоренности с пекарями, которые часто обращались к нам с просьбами о ремонте оборудования, мы присылали им эту дармовую рабочую силу. А они в знак признательности присылали, после окончания работ, с этими парнями пакеты с пончиками, которые они нелегально пекли для себя и своих друзей. Пончики были пресными и обильно пропитаны прогорклым подсолнечным маслом. Вначале мы с жадностью поглощали их в огромных количествах. А затем страдали от изжоги и жажды. То и дело в полумраке комнаты возникала качающаяся от сна фигура. Она на ощупь находила стоящий на столе чайник, жадно глотала прямо из носика приготовленную с вечера воду, и вновь обессилено падала на койку. Духота и спертый воздух делали ночные кошмары частыми и повторяющимися. То и дело в комнате раздавались крики, скрежет зубов, крутой мат.
Итак, с наступлением нового года, в частях стали усиленно готовиться к получению приказа об очередной демобилизации.
Каждое утро после завтрака во время так называемого «развода», нас выстраивали в коридоре расположения батальона на первом этаже. Проводил «развод», как правило, командир батальона. Он распределял людей на работы. Ежедневно эта процедура завершалась одними и теми же словами: «Командиры подразделений! Озадачьте людей!» Не стану описывать все глупости, которые мне пришлось услышать за долгие годы службы. Перед строем и не такое сотрясало воздух. Бывали выражения крепче и позабористее. Но почему-то именно эта фраза нового комбата вызывала такое количество насмешек и анекдотов. И вот однажды, после дежурной этой фразы, лицо стоявшего рядом со мной Леши Аликова исказила дикая гримаса. Эта гримаса не ускользнула от бдительного ока нашего замполита. Он тут же подскочил к нам и спросил строго: «Аликов! Что с вами?» «Я озадачен, товарищ майор!»- не моргнув ответил Леша. Мы дружно грохнули громким смехом. А замполит позеленел и в очередной раз поклялся, что в его батальоне больше не будет ни одного одессита. Никогда!
Несмотря на внешнее спокойствие, царившее вокруг нас, события, связанные с подавлением «Пражской весны», составляли основу нашего существования. Ибо мы были не только прямыми участниками подавления всплеска этого стремления к свободе, но и продолжали железными тисками обнимать маленькую Чехословакию, склоняя ее к сожительству. Говоря проще - мы продолжали насиловать эту девочку, пользуясь правом сильного и старшего брата.
Согласно боевому расписанию, мы постоянно находились в состоянии «нулевой» готовности. А это означало усиленные посты и караулы, наличие в магазинах наших автоматов, что хранились в оружейных комнатах, пятнадцати патронов и многие иные мероприятия, позволявшие нам мгновенно реагировать на любые проявления враждебности. Кроме того, после выхода в свет соглашения «О временном размещении советских войск на территории Чехословакии», была создана «Центральная группа войск» и чешская милиция получила указание от своих органов Государственно безопасности беспощадно наказывать всех, кто словом или действием оскорбит служащего Советской Армии. Были даже введены палочные удары, применявшиеся на месте. Да-да, как ни нелепо это звучит, но так было.
Благодаря этим мерам, внешне было сохранено то спокойствие, которое непосвященные принимали за норму. Однако искры, брошенные весной 1968 года тлели под толстым слоем золы. И март 1969 года наглядно показал нам, насколько шатко и неубедительно это внешнее спокойствие. Именно на этот период времени пришлись так называемые «хоккейные бунты».
Всем известно давнее упорное соперничество за пальму первенства между сборными командами по хоккею тогдашнего СССР и Чехословакии. Пальма первенства поочередно переходила из рук одной команды в руки другой. Не сомневаюсь, что частые ничьи или нелепые поражения прошлых лет были результатом закулисных игр скорее в сфере Госбезопасности и дипломатии, чем спорта. Но в том напряженном году схватки на ледовых полях, как бы отражали загнанную внутрь болезнь, исподволь подтачивавшую устои пресловутой советско-чехословацкой дружбы. Скорее это была дружба советской и чешской партийных элит. А внешнее ее проявление было продиктовано расположенными на всей территории ЧССР советской бронетанковой мощи. Ледовые же площадки были единственным местом, где дух свободы мог проявиться в полную силу. И он проявился. Несмотря на упорное сопротивление советской команды, тот чемпионат мира она проиграла. И проиграла достаточно громко. Эхо же этого проигрыша, мы ощутили на себе в первые же часы после победы чешской команды.
Внезапно нашу казарму окружили сотни больших и маленьких автомашин. Они направили зажженные фары на окна наших казарм. Под оглушительные и ни на минуту несмолкающие гудки и сирены, в окна полетели камни, палки, осколки льда. Наш батальон располагался на первом этаже, и передвигаться по коридору без риска быть раненным мы не могли. Приходилось ползком преодолевать два десятка метров, чтобы попасть в оружейную комнату и получить автомат, противогаз и боеприпасы. Спешно набивали мы до полного комплекта магазины. Готовили взрыватели в гранатам. Все замерло. Мы ждали команды на контратаку. Часовые в парках, прилегающих к улице, жались к забору и готовились, если потребуется, отразить вторжение. Личный состав разведывательного батальона, прошедший специальную подготовку, уже занял свои места в боевых машинах.
Механики-водители танкового батальона разогревали двигатели. Вся огромная стальная машина пришла в движение, готовилась к бою. Надрывались телефоны. Передавались приказы и сводки. Мы узнали, что в городе Оломоуц, где располагался штаб нашей дивизии, группа демонстрантов опрокинула и сожгла несколько автомашин и бронетранспортер. Неспокойно было и в других местах, где располагались советские части.
Однако шумовая и световая демонстрация, проходившая возле наших казарм под свист, крики и улюлюканье толпы, прекратилась так же внезапно, как и началась. Наступившая тишина оглушала. Спустя некоторое время мы начали осторожно выглядывать на улицу. Там не было ни души. Только блестели осколки выбитых стекол. Снег легкими шагами двигался по морозному коридору. Валялись камни, палки…
А наутро проходившие мимо казарм поезда-кукушки были украшены торопливыми надписями: «Вы нас в августе, а мы вас в марте. Вы нас танками, а мы вас шайбами!» Так чехи отомстили нам за свое поражение летом 1968 года.
Заканчивался март 1969 года. Ранняя весна приятно волновала кровь. Ее предвкушение для меня было особенно острым. Ведь эта весна была последней моей армейской весной. Она несла за собой приказ о демобилизации. А там, глядишь - и лето с его неизбежным возвращением домой. Теперь уже навсегда.
Это ощущение предстоящих перемен и радостное ожидание свободы заставляли чаще биться сердце и принимать с особой остротой события каждого дня, каждого часа. Моя естественная ежегодная радость от встречи с весной была в том году бурной, как никогда. В один из таких солнечных дней, когда сильные и внезапные ночные морозы со снегопадами, сменялись к полудню почти летним теплом, я стоял на сторожевом посту у входа на территорию столовой. Там же, на этой территории, в отдельно стоявшем кирпичном трехэтажном здании, располагались штабы нашего и двух других отдельных батальонов. Там же стояли на «постах номер один» (на постах у знамен этих подразделений) особо отличившиеся парни. Эти посты были наградой за доблестную и честную службу (???). Наш же пост у ворот был символическим. У нас даже автомат был один на всех, а патроны были у часового у дверей штаба, внутри здания. Мы же были вооружены лишь штыком-ножом, висевшем в ножнах на поясе.
Солнышко изрядно пригревало, и я с удовольствием заступил на дежурство у ворот. Я стоял на улице, прищурив глаза от яркого солнца и старательно подставлял его ласкающим лучам. В голову лезли разные веселые и совершенно гражданские мысли. На некоторое время я даже перестал ощущать себя в форме и за границей. Так и чудилось, что я стою где-нибудь на обрыве у моря, подставляя лицо и все свое существо ласковым солнечным лучам.
Из глубины моих миражей в реальный мир меня внезапно вернул негромкий мужской голос. Скорее мягкий баритон, чем бас, но совершенно точно, что не тенор. Я открыл глаза. Передо мной стоял русоволосый парень в черной кожаной куртке. Ветерок трепал его волосы, и он изредка легким движением головы закидывал непослушные пряди на место. Правая его рука лежала в кармане куртки, левая свободно висела вдоль туловища. «Простите. Я могу поговорить с вами?» - спросил он меня с легким чешским акцентом.
Всем свои телом я изобразил внимание и он продолжил: «Я бы хотел поговорить с вами о Господе нашем - Иисусе Христе».
Я знал, что по инструкции часовой не имеет право вступать в разговоры с кем бы то ни было. Но если говорить строго, я не был часовым в полном смысле этого слова. А обращение этого парня ко мне поначалу я воспринял, как попытку узнать дорогу или что-то в этом роде. Ничего предосудительного в его вопросе не было.
Он же продолжал: «Я хотел поговорить с вами о нашем Господе - Иисусе Христе. Вы что-нибудь знаете о Нем?»
В этот момент из дежурного помещения выглянул любопытный молодой боец. Я сделал ему знак, чтобы он принес автомат пока я отвлеку этого парня. «Салажонок» сообразил и стрелой помчался выполнять приказание.
На приглашение к дискуссии я ответил утвердительно. Однако возразил, что не смогу говорить с ним на интересующую его тему, ибо не верую в Бога и не могу всерьез говорить о Христе.
Парень мягко возразил мне. Он сказал: «Господь милостив. Он любит всех нас».
Незаметно для себя я втянулся в дискуссию, призывая на помощь все знания о религии, почерпнутые мною в кратком курсе атеизма. Но ничего, кроме моего реферата, наголову разгромившего «коварных иезуитов» в голову не приходило. А парень говорил мне о вещах, которые были для меня откровением. Он как бы говорил со мною от имени Бога. Говорил, как посланец Христа.
Видя мою беспомощность и скудость моих аргументов, парень предложил мне: «Хотите почитать что-нибудь о Христе?» - спросил он и вытащил из-за пазухи брошюру. И в тот момент, когда я потянулся за книгой, краем глаза заметил, как от ворот на противоположной стороне отделилась фигура нашего замполита и направилась ко мне. Я смекнул чем это может мне грозить и упредил его вопросы докладом: «Товарищ майор! Вот тут человек предлагает мне религиозную литературу». Глаза у майора округлились, а затем вытянулись в узкие щелки. Он как бы замер на месте, продолжая правой рукой движение вниз, к кобуре с пистолетом.
А тут и молодой солдат подоспел с автоматом, который передал мне. Дело принимало серьезный оборот. Однако что-то удерживало меня от скандального варианта развития событий. Опережая майора, я предложил парню пройти в дежурку, где и ему и нам будет гораздо удобнее говорить. Да и слушателей там у него будет больше. Ничего не подозревавший парень согласился. Мы вошли в помещение, и я спросил у чеха, много ли он имеет с собой столь редкой для нас и интересной литературы. Он обрадовано сказал, что много и вывалил из-за пазухи на стол еще десятка два разнообразных книжек карманного формата. У нашего майора при виде этого богатства загорелись глаза и, что называется, потекли слюнки. А я успел шепнуть тому самому молодому солдатику, чтобы он сбегал через дорогу в караулку и вызвал чешскую милицию. Ибо мы не имели права задерживать гражданина Чехословакии. Спустя десять минут к дежурке подкатил патрульный автомобиль милиции. Чехи арестовали парня и забрали его с собой.
Майор не преминул сделать мне выговор за мои разговоры с посторонними на посту. Он пригрозил мне, что еще разберется со мной и посадит меня на гауптвахту.
Почему-то я воспринял его угрозу всерьез. И мое настроение испортилось на весь день. Не потому, что я испугался его угроз. А потому, что его уколы были мелкими и унижали. Унижали еще и тем, что я не мог достойно ответить этому негодяю. В силу своего служебного положения. Вот если бы это было на гражданке... Тогда бы я показал этому ничтожеству... Но я все еще был в армии.
Спас меня случай. Именно - его величество случай придал всему происшедшему новую окраску. И в корне изменил (во всяком случае внешне) наши с майором взаимоотношения. Но все по - порядку.
После наряда я с удовольствием вытянулся на своей койке и заранее предвкушал удовольствие от сна, который мне «по закону» был положен по крайней мере до 8 утра. Но ранним утром следующего дня меня разбудил дневальный. Я посмотрел на часы. Было 6 часов. «Ты что, салага: с ума сошел», - зарычал я на него - и отвернулся к стене. Но он продолжал настойчиво трясти меня за плечо. Я окончательно вышел из себя и хотел уже проучить паразита, но он показал мне глазами на дверь. Я посмотрел в том направлении и увидел в дверях знакомую фигуру капитана из Особого отдела. Пришлось вставать. Но я не скрывал от него своего неудовольствия. В конце концов он отнял у меня святое. Мои законные два часа. Просыпаясь окончательно, я уже лихорадочно соображал что же могло произойти. Ответ на мой вопрос пришел достаточно быстро. Как только все убрались из комнаты на физзарядку, капитан спросил: «Что произошло у вас вчера в наряде?»
«А что, собственно произошло», - ответил я ему вопросом на вопрос. А сам подумал: «Сволочь майор. Настучал таки, что я разговаривал с посторонним». Но тут же отверг это, ибо за подобный проступок я мог быть наказан своими, так сказать, батальонными силами. Ведь это чисто внутреннее дело. «Но что же тогда?» - мучительно соображал я в то время, когда губы мои произносили ничего не значившие фразы.
Тогда капитан прямо спросил меня о том, при каких обстоятельствах я задержал вчерашнего парня.
Но именно этому событию я придавал меньше всего значения, и его вопрос застал меня врасплох. Я принялся нескладно передавать ему последовательность событий вчерашнего дня, а сам при этом пытался найти связь между фактом задержания и моей в том виной. Но ничего путного так и не придумал. По ходу моего рассказа капитан задавал мне дополнительные вопросы. Уточнял детали. Затем попросил рассказать все с самого начала. После третьей попытки рассказать об одном и том же, я начал раздражаться. И это не могло ускользнуть от ставших, как иглы, острыми обычно же располагающих к откровению, его голубых глаз. Несмотря ни на что, капитан заставил меня рассказать все сначала еще и еще раз. Когда он, по-видимому, был удовлетворен, то предложил мне изложить все сказанное на бумаге. Я сел за стол и начал писать. Когда я протянул ему свой труд, капитан внимательно прочел его, удовлетворенно хмыкнул и спросил: «Ты знаешь, кого ты задержал?»
- Как кого? Чешского студента, который учится в Пражском университете на филологическом факультете и занимается религиозным проповедованием, распространяя соответствующую литературу, - ответил я ему суконным языком официального доклада.
- Хочу тебя разочаровать, - ответил он, и продолжил, - этот парень не тот, за кого себя выдавал. На самом деле он - агент английской разведки.
Я видел, как капитан просто испытал физическое удовольствие, наблюдая за мной. А наблюдать было за чем. Моя физиономия вытянулась, а в глазах застыло удивление. В этот момент передо мной, как в замедленном кино прошли кадры происшедшего. И меня прошиб холодный пот страха. Ибо я вдруг не просто увидел руку чеха в правом кармане, а физически ощутил, как она сжимала рукоятку ножа или пистолета. Я понял, какого свалял дурака, когда разговаривал с ним на пустынной улице. И какой опасности подвергался. Слабость разлилась по всему телу. От запоздалого страха я покрылся крупными каплями холодного пота.
Капитан торжествовал. Именно такой реакции он и ожидал. В его, ставших прежними, глазах прыгали огоньки. Он внутренне смеялся надо мной и как бы спрашивал: «Ну, как тебе новость? Ты думал об таком варианте?»
Внутренне собравшись, я пришел в себя и вновь подключил мозг к осознанию происшедшего. Само собой возникло сомнение а действительно ли это был английский шпион. Или это просто привычный для особиста ход?
- Но ведь он говорил с чешским акцентом, - слабо попытался возразить ему я.
- Этот парень свободно владеет 12 европейскими языками. И может говорить на любом из них с нужным акцентом, - отмел мои возражения капитан. - Он прошел спецподготовку. И действительно учился в Пражском университете. Тут он не врал. Но его целью было не распространение литературы религиозного толка, а выяснение мест дислокации советских воинских частей и попытки завязать контакты с нашими солдатами.
«Влип, - подумал я,- теперь они станут допрашивать меня и выяснять, не завербовал ли меня этот чертов парень, По крайней мере не пытался ли». Вслух же я снова возразил: «Откуда это все известно? Вам что, выписку из его личного дела прислали?»
- Его допросили с определенной степенью жесткости сначала в чешской милиции, а затем в органах безопасности. И он во всем признался, - как бы не заметив ее ответил на мою резкость капитан. - Короче - они его крепко поколотили и он все рассказал.»
- А может он оговорил сам себя, потому что его били...
- Нет, мы все проверили. Это действительно агент английской разведки. Тут уж ошибки быть не может. И я пришел, чтобы выразить тебе, парень, огромную благодарность. Ты проявил бдительность и был молодцом.
Последние слова вновь повергли меня в состояние крайнего удивления. Я ожидал чего угодно, только не этой благодарности. Но капитан пожал мне руку, дружески улыбнулся и вышел.
А я еще с пол часа сидел на своей койке в состоянии крайней расслабленности и приходил в себя после всего услышанного.
На следующей неделе в дивизионной газете появилась статья, подписанная командиром первой роты капитаном Головым, живописавшая «мои подвиги». Замполит же вынужден был скрепя сердце рассказывать на полит занятиях, как в результате верно проводимой им воспитательной работе, наш, обычно неуправляемый солдат, проявил такую бдительность. При этом он нажимал не столько на факт проявленной бдительности, сколько на правильность воспитания, которое он так умело ведет в батальоне.
Уже позже, через год или два, ребята, возвращавшиеся домой, приезжали и говорили мне, что рассказы об этом случае были главным аргументом в его беседах с солдатами.
Вот так из диссидента и бунтаря я стал верным другом и помощником замполита 88 Отдельного ремонтно-восстановительного батальона. А заметка обо мне из той газетки хранится среди вырезок того времени.
В конце декабря 1968 года нам, как перешедшим на положение «Центральной группы войск», выдали полагающееся зарубежному контингенту, полушерстяное обмундирование. Так называемое ПШ. Кроме достаточно элегантной формы, служившей в прежние годы предметом постоянной зависти к курсантам военных училищ, нам полагались и яловые сапоги. Но если новенькой формы мы дождались, то поносить яловые сапоги мне так и не довелось. Ибо не вышел еще срок носки старых кирзовых сапог, а выдача новых приходилась как раз на то время, когда я уже был дома. Но я не очень горюю по этому поводу. Скажу честно, меня всегда тяготила форма солдата и я, в отличие от многих, не испытывал особой тяги к так называемому армейскому шику. А выражался этот шик в том, что парни старательно переделывали стандартные неказистые погоны, подкладывая в них целлулоид, оргстекло и прочую фактуру. Искалывая иглами пальцы до крови, вручную они обтягивали эту «фанеру» сукном соответствующего цвета. Затем начиналась погоня за большими по размеру знаками отличия, носимыми в чешской армии. На погонах и в петлицах местных щеголей появились гигантские танки, перекрещенные пушки и таких размеров молнии на знаках различия связистов, что при взгляде на них в ушах явственно слышались раскаты грома.
Путем немыслимых ухищрений ребята по ночам занимали очередь к редким в частях швейным машинкам, чтобы заузить до неприличия галифе, подкоротить гимнастерку. При этом их фигуры принимали такие неимоверные формы, что увидев подобного модника никогда не знал как реагировать: смеяться, плакать или пытаться побороть невольный приступ тошноты, естественно возникающий при виде реального гомосексуалиста.
Но особым шиком считались переделанные до немыслимой формы сапоги. Они должны были походить на ковбойские, увиденные когда-то в редких вестернах или вычитанные в книжках Фенимора Купера. Эти монстры представляли собой выросший до гиперболических размеров конический каблук и многорядную гармошку голенищ. Последняя достигалась подвязыванием к внутренним лямкам голенищ петли из бинта, которая втягивалась стопой вместе с голенищем внутрь сапога. Не хватало лишь блестящих со звездочками шпор на каблуках.
Общий абсурд картины завершала причудливо выгнутая тулья фуражки со сверхузким мичманским козырьком. Фуражку ломали, гнули, на ней спали. Кто бы мог подумать тогда, что эта принадлежность интим-салонов, будет официально принята в состав формы армии России. Не стану описыватьи то, каких усилий стоило перешить толстый целлулоидный козырек.
Во время моего пребывания в ЧССР мне доводилось бывать в городе Высоке Мито. На подобные прогулки нас брали с собой офицеры. Тогда не требовалась увольнительная. Вернее сказать, что увольнительных за границей нам не давали вовсе. И единственной возможностью попасть в город, осмотреть его и посетить несколько магазинов было напроситься в попутчики к любому офицеру. Нужно признаться, что наши собственные офицеры подобными проявлениями своей человечности нас не баловали. Приходилось унижаться и клянчить у чужих «золотопогонников». Они, как правило, были сговорчивее. Тем более, что от нас они никак не зависели, а мы могли послужить неплохим прикрытием в случае возникновения беспорядков или провокаций. Таких случаев было немало. Зачастую приходилось, идя по улицам города, проходить сквозь строй молодежи,. осыпавшей нас бранью, насмешками и откровенно унижавших советских солдат. однако так было лишь до выхода в свет указа нового чешского правительства. Я уже писал, что согласно этому указу провинившиеся могли даже подвергнуться наказанию палочными ударами на месте. И средневековая эта жестокость возымела эффект.
Самым памятным, пожалуй, было посещение мною в качестве сопровождающего офицера прокуратуры в его поездке по городам Пардубице и Оломоуц.
Итак, мы выехали ранним утром. Тряский «газик» умудрялся подпрыгивать и трястись даже на идеальных чешских автострадах. Через два часа этих скачек, мы были в Пардубице. Меня сразу же поразил средневековая красота этого города. Узкие его улочки. Высокие шпили соборов. Серые и шершавые камни его домов. Было что-то сказочное в его облике. Мне, выросшему в европейских геометрически точных кварталах скорее итальянской по архитектуре Одессы, окружающее великолепие напоминало сказочные картинки братьев Гримм. Или эпизоды из «Крестоносцев» Г. Сенкевича.
Уютную площадь в центре города окружали не менее уютные и поразительно богатые ассортиментом магазинчики. Нашему советскому взгляду, ломившиеся от обилия товаров витрины, были сродни красной тряпке перед носом быка.
Символом города является лошадиная голова. Ее изображение множилось в сотнях красочных стаканов из Богемского стекла, рюмок, бокалов и бокальчиков. Не менее популярным на товарах местного производства было и изображение старинной островерхой башни.
А тем временем весна вступала в свои права. И хотя морозы по ночам достигали минус 28 градусов, а иные ночные снегопады заметали дороги, к полудню ласковое весенне солнышко напрочь стирало с лица земли последние зимние проказы. Пропорционально количеству солнечной энергии, проливавшейся на землю, росла напряженность и в наших мужских таких молодых телах.
У иных возрастала агрессивность. Участились драки и иные способы публично выражать свои эмоции. Но более всего подскочило число самовольных отлучек. Словно почувствовав наши проблемы, возле заборов воинских частей стали появляться вертлявые девицы. Ярко раскрашенные, вызывающе откровенно одетые, они быстро находили себе клиентов. Рассчитывать на большие заработки они не могли и довольствовались малым. А через некоторое время стали поступать тревожные сигналы из госпиталя. Венерические отделения переполнены. Количество заболевших венерическими заболеваниями росло лавинообразно. Согласно существующему законодательству и в целях предотвращения дальнейшего заражения, заболевших солдат не лечили до тех пор, пока они не называли имя своей подружки. Таким образом командование пыталось нейтрализовать источники заражения. Но кто же из ребят спрашивал имя у своих получасовых спутниц. Да и как можно было запомнить эти непривычные чешские имена. Положение становилось угрожающим. Правда, однажды, какому-то парню посчастливилось увидеть и узнать через госпитальное окно свою подружку. Ее изловили и допросили. Оказалось, что она и ей подобные специально засылались ушедшими в подполье «демократами» к расположениям советских воинских частей, чтобы заманивать и заражать наших солдат. Здесь уже за работу взялись органы милиции Чехословакии. Кому, как не им известны были наиболее ретивые проститутки. Совместными усилиями нашего командования и органов Чехословакии, удалось немного сбить волну венерических заболеваний, но никому и никакими силами не удалось сбить вспышку весенней активности наших тел. Молодость брала свое. Не помогали ни успокоительные, подмешиваемые в пищу, ни беседы командиров. И тогда вновь, как в истории с туалетами, последовал приезд в наше расположение командира дивизии. Генерал Гуськов обратился к личному составу, расквартированному в нашем городке с пламенной речью, призывая нас к благоразумию и соблюдению элементарного порядка. Он сказал: «Парни! Я понимаю, что весна. Щепка на щепку лезет. Но помните, что вы солдаты. Я клянусь, что всех поочередно отпущу в отпуск. Но будьте сдержаны. Венерические отделения в госпиталях переполнены. И мы не в силах с этим бороться. К вам специально засылают зараженных девчонок. Берегите себя, парни!» И далее в том же духе.
А руководству подразделений было дано негласное указание как можно плотнее занимать нас работами и строевыми занятиями, чтобы дать выход накопившейся энергии. И тут началось...
Одна за другой следовали уборки помещений и авральные чистки территории. Красилось и драилось все, что только можно было вымыть и покрасить. Перекрашивались танки, машины, бронетранспортеры. Проводились так называемые парковые дни, когда вся законсервированная техника снималась с консервации, чистилась, мылась, проверялась и снова консервировалась.
Нас стали вывозить на стрельбища и полигоны. Никогда еще за все время службы мы так часто и так много не стреляли. Занятия по огневой подготовке следовали через день. Нам это нравилось. Ведь выезжая в лес, на стрельбища, мы от души напивались живым березовым соком, развалясь под стволами деревьев. Оставалось лишь открывать рот и ловить сладкие холодные капли. И все кругом так напоминало Россию. Оказалось, что мы соскучились за родиной. Никогда еще чувство Родины не жило во мне так остро. Именно тогда я впервые понял, что такое ностальгия.
От участившихся же работ нас спасало лишь положение старослужащих. Иначе бы нам пришлось не сладко.
Однажды во время очередного посещения бани, я с ужасом обнаружил, что на полотенце, после вытирания головы, остается очень много волос. Потянув себя за изрядно отросшие кудри, я обнаружил в руке пучок отделившейся от головы растительности. Ее вполне хватило бы на приличную кисточку для рисования. Своими наблюдениями я поделился с Лешей. Настораживающие признаки обнаружились и у него. И еще у многих ребят. Казарма взволнованно загудела. Начали искать причину столь странного поведения волос. Анализируя пищу, которую мы потребляли, воду, которую мы пили и окружающую нас природу, мы с удивлением обнаружили неподалеку от нашего городка маячившие в горах рыжие с подтеками отвалы породы. На расспросы об их происхождении, чешские рабочие, согласившиеся к тому времени обслуживать коммунальную систему, сообщили, что там находятся рудники, где добывают титан. Работают там заключенные. Очевидно, грунтовые воды, используемые рачительными чехами для мытья и технических целей и стали источником внезапного нашего облысения. Вечером того же дня старослужащие собрались в Ленинской комнате. После краткого совещания, было решено сохранить волосы путем бритья голов. Не откладывая в долгий ящик, мы приступили к осуществлению задуманного. С поразительной быстротой мы оголили наши «стариковские» головы а затем довели свои черепа до зеркального блеска при помощи бритв.
А наутро, во время очередного утреннего развода, наш замполит буквально остолбенел. Он увидел ярко белевшие голые черепа и решил вначале, что накануне вечером было учинено «нарушение устава» над молодыми бойцами. В его глазах уже загорелся радостный огонек ревностного служаки. Но радость была недолгой. Вглядевшись в наши лица, майор понял, что жестоко ошибся. Лысыми были исключительно «старики». Это никак не укладывалось в его изрядно усохшие за годы службы мозги. С одной стороны лысые черепа - признак «молодых», свидетельство проявления власти «стариков» и неуставных отношений. Но с другой стороны лысыми были «старики». Скрип двух его извилин явственно оглашал коридор батальона. А лицо многострадального майора выражало такую муку мыслительного процесса, что кто-то из нас прослезился и всхлипнул. Действительно, на майора невозможно было смотреть без слез. Наконец в его глазах вновь промелькнула светлая искорка. Майор решил для себя, что «стариков» за какую-то провинность наказали сверхсрочники. И предвкушение возможности отличиться зажгло щеки алым румянцем, скорее говорившем о его пристрастии к алкоголю, чем о телесном здоровье.
Последовала команда: «Старослужащим выйти из строя!»
Мы радостно шагнули вперед. Из строя за нашими спинами раздались смешки. Да и наши лица выражали безмятежную радость дебилов. И это вновь обескуражило майора.
«Отставить!» - рявкнул он, чтобы показать - кто здесь хозяин. «Шагом марш в Ленинскую комнату!» - скомандовал он нам и поспешил войти в помещение первым. Полтора часа мучительных расспросов результата не дали. Замполит никак не мог поверить в то, что мы сделали это добровольно. Исчерпав возможности группового допроса, он перешел к индивидуальному. Нас по одному приглашали в помещение писарей, где майор с упорством достойным подражания, вытягивал из нас признание. Так ничего не добившись, он в сердцах выругался и отпустил нас. Но еще долго мы ловили на себе его пытливый взгляд, как бы говоривший: «Вы шельмы изрядные, я знаю. Но вам меня не провести. Мне все равно все будет известно.»
Вскоре после этих событий нас ждала новая радость. На экзамены в академию Бронетанковых войск, в Москву уехал лейтенант А. Фель. А вместо него командование взводом принял маленький тщедушный сверхсрочник. Он сразу же решил для себя, что не станет наживать неприятности со «стариками» и оставил нас в покое раз и навсегда. И началась наша вольница. Последние два с половиной месяца мы уже ничего не делали, кроме того, что спали от души, развлекались и загорали на ярком горном солнышке. Наши будни были заняты подгонкой и перешивкой обмундирования, комплектованием своего дембельского багажа, приобретением и изготовлением таких необходимых на гражданке предметов, как охотничьи ножи, чемоданы, немецкие фонари, и для некоторых - наборные пестрые браслеты для часов и бронзовые модели танков.
Я же разобрал и приготовил для вывоза два штыка от карабина СКС, которые давно прятал в станине своего станка. Мне уже виделось, какие прекрасные ножи с наборными рукоятками, для подводной охоты сделаю из них.
А 22 апреля 1969 года командование проводило коммунистический субботник: юбилейный, посвященный 50-летию того самого, памятного. В тот день мы расчищали центральную площадь нашего городка от горы дров, предназначенных для походной хлебопекарни. Рядом с этим дровами лежали на деревянных поддонах мешки с мукой. И когда мы подобрались к последним бревнам, лежавшим на земле, оттуда в несметном количестве стали выбегать огромные отожравшиеся крысы. Они были такими жирными, что не в состоянии были бегать. Мы окружили площадку плотным кольцом и под дружные крики и свист, стали насмерть забивать серую мерзость сапогами. А из продырявленных этими тварями мешков, сыпалась на землю мука. И тут, протрезвев от ударившей в головы крови, мы осознали, что все это время ели хлеб изготовленный из этой травленной крысами муки. Что тут началось… Буквально бунт на корабле. Мы подняли неимоверный крик. Требовали начальство, угрожали. На наши крики сбежались дежурные медики. Они быстро оценили ситуацию и поддержали наши требования.
Буквально через пол часа в расположение прибыл командир дивизии. Выйдя на середину площадки, он быстро оценил ситуацию. Перед ним лежала гора убитых нами крыс и рваные мешки с мукой. Вокруг орала толпа солдат. Ибо в тот момент мы перестали быть воинским подразделением, мы стали толпой. А с толпой, как известно, шутки плохи. Толпа не подчиняется приказам. Она руководствуется другими принципами.
Генерал поднял руку, требуя тишины. Мы замолчали. Негромко, но грозно, комдив потребовал к себе командира хлебопекарни, командира медсанбата, командиров батальонов расквартированных в городке. Распоряжения, которые он отдавал этим насмерть перепуганым офицерам, были краткими, но угрожающе четкими. «Траченную муку вывезти немедленно. Провести санитарную обработку территории и помещения пекарни. Освободить для вновь завозимой муки бетонное помещение и предотвратить впредь попадание туда грызунов. Под личную ответственность соответствующих командиров». А нам, простым солдатам, что называется «серой косточке» генерал принес свои извинения. И хотя теперь я понимаю, что эти извинения малого стоили, но в тот момент они прозвучали как гром среди ясного неба. Нам, привыкшим к постоянным окрикам и угрозам, распоряжениям и полуидиотским приказам туповатых командиров, эти слова признания вины были бальзамом на раны души. Удовлетворенные мы разошлись.
И вот наконец он наступил. День которого мы ждали долгие три года. День нашей демобилизации. И хотя уже была проведена черта, отделившая нас от армии, черта, проведенная приказом о демобилизации, но она не давала того ощущения свободы, которое испытали мы в тот день. С утра мы околачивались возле канцелярии батальона, где нам делали долгожданные отметки в военных билетах. Затем собирали и укладывали чемоданы.
Из заветного тайника в станине моего токарного станка я извлек сберегаемые все эти годы три штыка-ножа от СКС'а. Так же тщательно запаковал я в чемодан между одеждой и охотничий нож с рукояткой из оленьего копытца с встроенным компасом. Это были самые дорогие предметы.
Однако, как бы предугадывая ситуацию, нас собрали на инструктаж в Ленинской комнате. Собравшимся возбужденным и шумным «дембелям» рассказали о порядке, в котором их будут вывозить из страны. До границы с СССР в Чопе нас должны будут везти в чешских вагонах чешские же бригады. В этом случае предусматривалась вооруженная охрана эшелона во избежание провокаций и враждебных действий. Был предложен вариант обеспечения отъезжающих горячей пищей из полевых кухонь. Однако этот вариант был встречен возмущенным гулом голосов и криками: «Хватит. Наработались». Такова была наша реакция на предложение поочередно работать в качестве обслуги на этих кухнях. Согласились довольствоваться сухими пайками. И тут нас предупредили, что каждого перед отправкой тщательно досмотрят в расположении части на предмет вывоза оружия и боеприпасов. Второй подобный контроль предполагался на границе. У многих, как и у меня, на лицах мелькнула легкая тень. Практически не было солдата, который, возвращаясь из армии, не пытался бы провезти вещи куда более опасные, чем мои ножи. Но если в «Союзе» сделать это было достаточно легко, то здесь еще предстояло пересечь границу. И мы призадумались. По рассказам тех, кто уехал до нас и прислал нам письма, угроза обыска не была просто угрозой. По части проведения «шмонов» наши офицеры не уступали охранникам в лагерях и тюрьмах. Теперь мы это поняли и ощутили на себе. Система годами отрабатывала методы обращения с людьми, не допуская малейшего послабления режима. И не было разницы в обращении с вольными или с «зеками». Ведь все мы были «зеками» этой страны. Без различия с какой стороны колючей проволоки находились. Это зависит с какой стороны посмотреть. У нас были общие зоны, колючка и вышки с пулеметами. И турели их так легко поворачивались на 180о.
А потому оставшуюся часть дня я потратил на то, чтобы реализовать ставшие ненужными богатства. После отбоя мы еще долго не могли заснуть. Обменивались адресами, прощались с товарищами. Мы еще долго курили, разговаривали. Словно не было этих долгих трех лет и мы не наговорились обо всем и всласть. Так уж устроен человек, что, находясь рядом с другим человеком в течение долгого времени, он, казалось, переговорил уже обо всем. И знают они друг о друге все до мельчайших подробностей. Ан нет. Как только наступает миг разлуки, Оказывается, что еще не все сказано, не все оговорено, не надо всем еще посмеялись, и ох как о многом еще не поплакали. Лишь к трем часам ночи нам удалось забыться коротким тревожным сном.
А в три часа дневальный потряс за плечо каждого из нас и молча указал рукой в коридор. Мы вышли на проверку и построение. Уже свободные, но еще узники. Уже почти гражданские, но еще прикованные цепями дисциплины и долга. Мы забирали из каптерок свои чемоданы и понимали разумом, что это в последний раз. Но еще не верили. За нами в коридор высыпали проснувшиеся ребята. Многие захотели попрощаться, проводить. Мы понимали их. Вот сейчас, через несколько минут эти ребята переместятся по иерархической лестнице армейских отношений. Для них многое изменится. Это происходит практически мгновенно: стоит лишь последнему старику покинуть пределы части. И его место автоматически занимают те, кто еще вчера были «молодыми». Но не только в этом была волнительность момента. Я трижды испытал это чувство. Когда закрываются двери за теми, кто уже никогда не вернется в эти казармы. Они уходят, а ты остаешься. Это такое горькое щемящее чувство. Чувство того, кто остается, кого покинули. И в эти минуты выясняется, что нет роднее и ближе тех, кто еще вчера орал тебе «салага» и пытался свалить на тебя самую грязную работу. Того, чей храп раздражал тебя все эти годы и не давал заснуть. Того, кто казался тебе самым невыносимым и отвратительным человеком в мире. И исключения в этой гамме чувств большая редкость. Уж очень сильно нужно ненавидеть человека, чтобы даже в такие минуты не захотеть пожать ему руку и сказать добрые слова напутствия.
Построение и проверка содержимого чемоданов прошли достаточно тихо и спокойно. Наверное потому, что все, как и я, постарались избавиться от всего лишнего, компрометирующего. Правда у замполита возникали дурацкие вопросы откуда мы взяли столько денег, чтобы приобрести такое количество дорогих вещей. Ему все еще мерещилась контрабанда, валютные операции, наркотики. Он жил в этом мире иллюзий или старался жить в нем. Но ответ на эти идиотские вопросы был до смешного прост. Ведь мы входили в Чехословакию первыми и деньги привезли с собой, из Союза. А кто мог тогда проверить, сколько у каждого из нас было наличными...
Нестройной колонной мы вышли за пределы части. В последний раз я оглянулся на темные окна казармы. Кое-где горели огоньки. Это в тех окнах, где не спали наши остающиеся товарищи. Они махали нам руками с порога и что-то кричали вслед. Но и они и мы уже знали, что невидимая черта пролегла между нами, что мы уже ничего не слышим. А если слышим или отвечаем, то делаем это механически.
Прощай, армия. Место, где я столько страдал. Где испытал такие унижения. Где так ломали мою психику. Где я столько мечтал.
Будь проклята, что ты была! Будь благословенна, что ты была! Не найду для тебя добрых слов. Не найду и худых. Ибо в те годы я был молод. А молодость все прощает и украшает. И никогда уже я не буду таким молодым и счастливым, как в этой тюрьме.
Мы шли не только навстречу поднимающемуся июньскому солнцу. Мы шли навстречу новой жизни. Мы шли и боялись грядущих перемен. Ждали их и боялись. Ведь тут о нас заботились. Мы не задумывались о хлебе насущном. Нам его давали. В нужном количестве и в нужное время. Нас одевали. Укладывали спать и поднимали. Нас водили на прогулки и в кино. За нас думали. Теперь же все это придется делать самим. А многим уже скоро придется взвалить на себя бремя семьи. И думать и решать за других. И мы боялись. Боялись и не скрывали этого страха друг от друга. Страх прорывался в планах на будущее, в мечтах, которыми мы делились друг с другом.
Общеизвестно, что любая дорога туда и дорога обратно диаметрально противоположны по своему восприятию. И здесь не важно, дорога ли это на работу или с нее; или же это путь, по которому ты уезжаешь в отпуск и по нему же, возвращаешься назад. Не стала исключением и эта дорога на родину, в отчие дома. Ничего, кроме радости свободы и восторга не осталось от первой части пути. Нужно отдать должное. Чехи старались вовсю. Они доставили нас к границе с такой скоростью, что мы даже устать не успели. Набившись в купе, как сельди в бочку, мы доставали свои запасы и пировали. Выпивки у нас не было. Но хорошее настроение не нужно было создавать никаким горячительным. Наши губы и без того пребывали в постоянно растянутом состоянии. Мы ели, пели, высовывались в окна и радостно махали руками незнакомым людям на пролетавших мимо станциях. И впервые чехи отвечали нам на приветствия. Наверное они радовались, что хоть часть этих русских уезжает в Россию.
Граница СССР встретила нас поздней ночью. Она была настороженна и ощетинилась автоматами пограничников и жесткими колющими их глазами. Мою радость как рукой сняло. Я кожей, физически ощутил перемену, наступившую в окружающей нас атмосфере. И понял, что мы уже на родине. Только здесь на каждого смотрят, как на потенциального врага, как на преступника. Досмотра, о котором нам говорили в части, нам не устраивали. Вошедшие в вагон пограничники чрезмерно резкой командой загнали нас в купе. Придирчиво и тщательно они рассматривали наши документы, переводя многократно колючий цепкий взгляд с наших лиц на фотографии в военных билетах и обратно. Их голоса были раздражительными и отрывистыми. После длительной и пристрастной проверки документов, пограничники покинули вагоны и поезд медленно, как бы нехотя втянулся сквозь густые ряды колючей проволоки и проплывшую за окнами освещенную и причесанную КСП в пределы СССР.
Прильнувшие к окнам мои бывшие сослуживцы странно замолчали. Все как бы согнулись под неизвестным, но очень тяжелым грузом. Сердцем, умом и всем своим существом мы поняли, что прибыли на Родину.
Очень многие захотели получить на руки сопроводительные документы и тут же самостоятельно отправиться домой. Но не тут-то было. Сопровождавший нас офицер, проходя по вагонам, объявил, что сейчас мы все получим по 10 рублей. Так называемые «жуковские» деньги. А затем будет построение. Ответом ему был недовольный гул. Последовала команда «Отставить!», и мы замолчали. Затем нас перевели в русские вагоны. Даже если бы это сделали глубокой ночью при отсутствии освещения и каждому из нас завязали бы глаза, никто не ошибся бы. Слишком специфичен был их запах, впитавшийся в грязные стены, полки и заплеванные полы. До самого утра нам так и не удалось отыскать офицера сопровождения, исчезнувшего вместе с нашими документами. Слухи, как и водится в данном случае, сменяли друг друга. Они были один нелепее другого. Но тем не менее, около одиннадцати часов, пропавший офицер появился в проходе и сообщил, что мы прибываем в Жмеринку. И здесь могут сойти все, кто едут в Молдавию и Одессу. Жители же Крыма и восточной части Украины будут продолжать следовать в эшелоне. Радостное «Ур-р-аа!» прокатилось по вагонам. Мы стали спешно стягивать с полок свои чемоданы и прощаться с друзьями. Все понимали, что несмотря на заверения и клятвы, мы вряд ли еще раз встретимся с ними. Получив свои документы и деньги, мы протискивались к тамбуру и нетерпеливо ждали остановки поезда. И вот, наконец, лязгая буферами и замедляя ход, состав втянулся на станцию. Мелькнули за пыльными окнами высокие перроны, прикрытые сверху тентообразной крышей. Мимо проплывали киоски с едой и напитками. К вагонам подтягивали свои кошелки и ведра с черешней и ранними абрикосами бабки в пестрых платочках.
Ничего особенного не произошло, когда наши видавшие виды сапоги ступили на заплеванный перрон. Хотя сердце выскакивало из груди. Это были первые по-настоящему свободные от армии шаги по земле. Там, в вагоне, за его давно немытыми окнами, оставались бывшие теперь сослуживцы, офицер сопровождения. Оставалась армия с ее дисциплиной и дедовщиной. Заканчивались три долгие года нашей несвободы. Перед нами открывалась новая неведомая доселе жизнь. Манящая и пугающая.
Поезд замедлял ход. Его голова уже втягивалась на станционные пути Одессы-главной. Заканчивалось мое самое длинное путешествие. Длиной в три года и в несколько десятков тысяч километров.
«Вот все и кончилось, - подумалось мне. - Я дома! Теперь навсегда!»
